Зато очень хорошо это делаете, мистер Ллойд.
Он поклонился.
Спасибо, Джеймс. Очень мило с твоей стороны.
Он взял картину Джеймса, рассмотрел.
А вот это ей понравилось бы.
Вы уже сказали, мистер Ллойд.
Она любит наивность. И модернизм тоже.
А это хорошая вещь, мистер Ллойд?
В определенных случаях, Джеймс. Принеси другие свои работы.
Джеймс разложил картины и рисунки по полу мастерской. Ллойд рассматривал: смелое решение — объединить греческий и ирландский острова, новаторство — мастерская глазами муравья, свежесть восприятия — яркий контраст с его собственным. Он закрыл глаза, открыл снова.
Вот мы как с тобой поступим, Джеймс.
Джеймс стоял неподвижно, в ожидании.
Устроим совместную выставку у моей жены
в галерее.
Джеймс хлопнул в ладоши.
Отлично, мистер Ллойд.
От тебя нужно шесть картин, Джеймс. Запросто.
Молодец.
А сколько ваших будет, мистер Ллойд?
Пока не знаю. Штук двадцать.
Но ей не нравятся ваши работы.
Если мы решим выставляться вместе, ома мне не откажет. Ты, современный, молодой наивный художник, а рядом я, старый, замшелый, но опытный традиционалист.
Не такой уж вы старый, мистер Ллойд. У вас все зубы на месте.
Ллойд рассмеялся.
В мире искусства я старый. Там все помешаны на молодости. И новаторстве.
Ну это как раз про меня, сказал Джеймс.
Вот именно. Буду выезжать за твой счет, Джеймс.
А мне не придется ходить в море на рыбалку.
Да, никакой рыбалки, молодой человек.
Джеймс улыбнулся.
Вот это путем, мистер Ллойд. Правда, бабушка будет шипеть от злости.
Это уж точно, Джеймс.
Придется мне уехать с острова. Совсем. Эмигрировать.
Точно.
И жить в Лондоне.
Не сможешь ты там жить, такой знаменитый. Девчонки-подростки прохода тебе не дадут.
Буду прятаться у вас в доме, мистер Ллойд.
Ллойд хмыкнул.
Они тебя и там отыщут, Джеймс.
Ллойд соединил ладони, постучал пальцами полбу.
Назовем выставку «Островные».
Но вы-то не островной, мистер Ллойд.
Теперь уже островной.
Ллойд собрал чистую одежду, прихватил книгу с рисунками Рембрандта.
Пойду обратно на утесы. А ты продолжай работать, Джеймс.
Вы ж только что вернулись.
Массон не дает мне участвовать в разговорах,
чего мне тут торчать.
Он взял еще красок и бумаги, карандашей. Уголь почти закончился.
Нужно поэкономнее с материалами, Джеймс. Может, жена вам еще пришлет? Из своей галереи.
Ллойд покачал головой.
Не такая это жена, Джеймс.
Джеймс посмотрел в ящик стола.
Я напишу список, мистер Ллойд, и отдам его
Михалу.
Давай, Джеймс.
Он вышел из мастерской, посвистывая
двуязычный
триязычный
безъязычный
не твой, массой
немой
Постучал в дверь кухни, зашел. Марейд мыла кастрюлю в хозяйственном закутке.
Можно я возьму еды с собой на утесы?
Bhfuil tu ag gabhail siar aris? Уже уходите? Так
скоро?
Он кивнул, она вытерла руки.
Сёп uair? Когда?
Прямо сейчас. Вы еще придете? В будку.
Приду.
Она собрала продукты в коробку, подала ему. Добавила бутылку свежего молока.
Для моего чая, сказала она.
Он ей улыбнулся.
Приходите, когда захотите, сказал он. Даже когда я сплю. Дверь не запирается.
Приду, сказала она.
Пошла к нему снова на заре, в дождь, обрызгала дождевыми каплями, когда трясла его и будила.
Вы промокли до нитки, сказал он.
Подал ей полотенце. Оделся, пока она обсушивалась.
Только боюсь, вы это зря. Свет сегодня ужасный. Она указала на огонь в печке.
Больше, сказала она.
Он стал раздувать огонь, она же разделась и растянулась на матрасе, завернувшись в простыню. Он встал рядом с ней на колени, показал еще один рисунок Рембрандта: обнаженная женщина лицом к стене, видно спину и бедра.
Вот так? — спросил он.
Она посмотрела на рисунок. Молча.
Никто не узнает, что это вы, сказал он.
Она сбросила простыню и села.
Спасибо, Марейд.
Он рисовал, она смотрела на кухонный пол, где пыль, грязь, остатки еды, частички его кожи, волос, ногтей. Закрыла глаза. Не мое это дело. Нет здесь ни дел, ни обязанностей, только лежать и слушать, как карандаш шуршит по бумаге, как вздымается и опадает его грудь, вдохи и выдохи, тихий хрип в конце выдоха, вряд ли он будет в старости очень крепким, меня это не касается, лишь карандаш шуршит по бумаге, взад-вперед, без нажима, с нажимом, линии, дуги и круги, один лист, другой, скупой утренний свет не меняется, хотя минуты бегут, хотя я-то меняюсь, изменяюсь, меня изменяют, молодая вдова из островных превращается в нечто другое, хотя что это, я не знаю, и я не знаю, чем это будет. Может, он знает. Этот художник. Англичанин. Может, он знает, во что я превращусь, когда он нарисует мои волосы, спину, бедра, ляжки, голени, ступни, все еще не изуродованные возрастом, как вот у нее, у женщины, которая спит у художника, настоящий студень. Именно этого я и хочу, мистер Ллойд. Чтобы меня перенесли отсюда в другое место, где я буду жить вечно, за рамками повседневности, обрету бессмертие, которое другим дарует господь, загробную жизнь, обещание рая, вот только я уже успела туда заглянуть, посмотреть на все это, и нет там ничего, лишь пустота, которую, раз увидев, уже не забудешь. Мне нужно средство против его беспощадности, мистер Ллойд. Против ужаса. Мне нужна загробная жизнь. Загробная жизнь, превосходящая масштабами крошечные частицы пыли на кухонном полу. Загробная жизнь из рук англичанина с грустными глазами и грустной складкой губ, обремененного необходимостью рисовать, писать, жить в одиночестве на краю утеса — монах-отшельник, а его краски и кисти — приношения его богу искусств.