Да ничего. Живите как раньше. Поглядим, что
будет. Если вообще будет.
Благодарю вас за совет, Бан И Флойн.
Она затянулась.
Англичанин и пареньку вскружил голову, Джей-Пи.
Джеймсу?
Она кивнула, выпустила в комнату клуб дыма.
Он приходил сюда, рассказывал, что станет художником, что у него будет выставка в Лондоне. Честолюбиво.
И что он будет жить у мистера Ллойда.
Она медленно качнула головой.
Если он уедет, некому будет ловить кроликов,
сказала она.
Некому, подтвердил Массон.
Никакой тебе тушеной крольчатины, сказала она.
Он подлил чаю им обоим.
А как ваша книга, Джей-Пи?
Продвигается хорошо, Бан И Флойн.
Надеюсь, они вас сделают профессором.
Он резко выдохнул.
И я тоже, Бан И Флойн.
Он поставил чашку на камин, нагнулся, взял Бан И Флойн за руки, покивал ей, улыбнулся, твердо уверенный, что работа его достойна докторской степени, профессорской должности, а еще будут ему широкая аудитория, газетные статьи, новости по телевидению, документальные радиопередачи. Поднял ее ладони, поцеловал, вот я приглашу французских журналистов встретиться с вами, Бан И Флойн, с последней, кто говорит на чистом ирландском языке, с последней живущей вот так, платок на плечах, глиняная трубка, вязаные носки, и я уговорю их взять у вас интервью, послушать, как вы говорите на этом древнем языке, без всяких современных примесей, без английских искажений, на языке, на котором говорили ваши родители, их родители и их родители — языковая преемственность, уходящая вспять на сотни, тысячи лет. Он отпустил ее ладони, но оставил лежать у себя на коленях. А когда они с вами поговорят, запишут ваш голос, сделают фотографии, проведут киносъемку, они обратятся ко мне, французскому языковеду, который вас отыскал, зафиксировал последние мгновения существования этого древнего языка, к великому французскому языковеду, который жил рядом с этой женщиной на самом краю Европы в примитивных условиях целых пять лет — без электричества, водопровода, на картошке с рыбой, и его, дорогие читатели, слушатели, зрители, обязательно нужно почтить орденом Почетного легиона из рук самого президента, за его вклад в культуру, преданность этому умирающему языку, его древней красоте. Он погладил ее ладони. А дальше пойдут вопросы, как оно обычно бывает, Бан И Флойн. Почему ирландский язык? Почему не язык басков? Или бретонский, профессор Массон? Вы ведь, кажется, выросли в Бретани? Что думают ваши родители? Они, видимо, очень вами гордятся — или они бы предпочли, чтобы вы остались дома и изучали их язык? Вот у них и спросим. Бегом по лестнице, мельтешение магнитофонов, камер и блокнотов, бегом на пятый этаж, а там она, неподвижно стоит у окна, глядя на далекую Атлантику, и она скажет журналистам, что плохо понимает, почему он поехал в Ирландию спасать ирландский язык, когда должен находиться в Алжире и осваивать ее язык — классический арабский, литературный арабский, язык, которому она пыталась научить его в детстве, неделя за неделей занятий с человеком, всей душой преданным языку и Алжиру, который неделя за неделей все отчетливее понимал, насколько я равнодушен к его пылу, понимал и то, что отец мой — француз, французский военный, французский колониальный солдат, который увез мою мать из Алжира во Францию, и кожа у меня светлее, чем у нее, имя у меня более французское, и за это он меня бил, бил больнее, чем других мальчишек, когда ходил по рядам, открытой ладонью по затылку, жалил тычками пальца в щеку, глядел мне в глаза, вновь и вновь рассказывая о страшных злодеяниях французов в Алжире: мечети превращены в соборы, земли отобраны и за гроши проданы алчным европейцам, язык поруган, религия под запретом и даже хуже того — от нее добровольно отказались, чтобы стать французами. А еще голод. Не забывайте про голод, мальчики. Особенно ты, Массон. Очередная затрещина. Никогда не забывай про голод, Массон. До конца дней не забывайте о том, как наша великая страна мучилась под французским ярмом, как французы превратили нас в миниатюрную Францию, ухоженные деревеньки, виноградники, часовые башни, а мы были кочевниками, пастухами, у нас была своя страна, свои гордые обычаи, свои древние языки, но к ним относились нетерпимо, их отменяли, истребляли — вы меня понимаете, мальчики? Понимаете, что вам
продолжать великую борьбу, как полагается всем сынам Алжира?
Я поднял руку.
Но мой отец француз, сказал я.
Он треснул меня по затылку, больнее обычного. Я посмотрел на маму, сидевшую за пластиковой перегородкой. Она читала и потягивала чай, голова обмотана платком.