Ты сможешь приехать в гости. Посмотреть на мои работы.
Может быть.
Она собрала посуду.
А ты будешь скучать, мам?
Буду, Джеймс, но мы тут привыкли скучать.
Это верно, мам. В этом мы все специалисты. Она встала.
Сегодня постельное белье меняем.
Я скоро сам свое буду стирать. В Лондоне.
Верно.
Тебе меньше работы.
Уж точно. Я прямо другим человеком стану. Дамой-белоручкой.
Она взъерошила ему волосы.
Нужно тебе джемпер довязать до отъезда.
Спасибо, мам.
Она взяла тарелки, пролила чай себе на грудь.
Вот ведь безрукая.
Да все путем, мам.
Она кивнула.
Как кроликов выпотрошишь, вычистишь курятник? — спросила она.
Да.
Когда Марейд домыла посуду, он отнес кроликов в заднюю кухоньку, прихватил бабушкин нож, топорик. Вспорол первому брюшко — оттуда пахнуло теплом, вытащил внутренности, отделил сердце, желудок, внутренности, почки, печень, легкие. Зачерпнул их рукой, сложил в миску, потом достал почки и печень обратно, положил на доску. Сделал надрез возле головы и, надавливая ножом, снял левой рукой шкурку — на свет явилась розовая кроличья плоть. Он отсек топориком головы, бедра и лапы, промыл полость, где раньше находился желудок. Взялся за второго кролика. Потом за третьего. Выкинул головы и лапы в ведро, сполоснул раковину.
Мать его стояла рядом, с корзиной, полной постельного белья.
Закончил, Джеймс? — спросила она.
Да.
Она вывалила белье на пол.
А кролики недурные, Джеймс. Мясистые.
Да, упитанные.
Он нарезал трех кроликов на двенадцать частей. Отлично, сказала она. Пойду готовить.
Он поднял миску с внутренностями.
Это свиньям отдам, сказал он. А потом в курятник.
Спасибо, Джеймс.
Она положила почки и печень на тарелку, подошла к раковине, смыла следы крови и мяса, которые не сполоснул сын. Принесла с плиты кастрюлю кипящей воды, вылила в раковину, засунула туда первую простыню, придавила деревянной лопаткой. Заново наполнила кастрюлю холодной водой, сложила туда кроличье мясо, почки, печень, добавила морковь, репу, лук, соль, перец. Отнесла в главную кухню, повесила над очагом. Полдень. Тушить шесть часов. В пять добавить картошку. В конце сельдерей. Дело сделано. Мужчины накормлены.
Она вернулась к белью. Сперва вещи Джей-Пи. Пока мама не вернулась. Будет заглядывать в раковину. Внюхиваться. Ищейка Бан И Нил чует запах крови. Фи-фу-фи, кровь англичанина. Марейд рассмеялась, покрутила простыни, добавила порошок, взбила лопаткой пену. Нет, мам. Ошибаешься. Она погрузила простыни в воду. Француз, мам. Вот что ты унюхала. Его запах. И мой тоже. Уж меня-то ты чуешь, мам. Свою собственную дочь. Ее похоть. Ее похоть в постели у француза. Вот что ты чуешь, мам. Впрочем, ты все и так знаешь. Ищейка Бан И Нил. Но не подаешь виду. Закрываешь глаза. Только и закрытые глаза многое видят. Видят то, что хотят видеть. И как хотят. Вот это. Летнее развлечение для Марейд. Пустячок. И все. Ничего больше. Только не дай бог ребенка заделают. Не дай бог. Ребенка. Ребенка такого же, как и Джеймс, но говорящего по-французски. Вылезет из моего чрева и давай лепетать на языке, которого никто не понимает. Ведь Джей-Пи-то уедет. Был — и нет. Пропал. Но ты, мам, не переживай. У нас есть презервативы. Французские. Она рассмеялась. Писатель со своими французскими письменами. Специально их привез, мам. Импортные. Нелегальные. Специально. Специально, чтобы трахать меня, молодую вдову из островных. Она вытащила простыни из воды, опустила обратно, чтобы отошли пятна. А если с этим не выйдет, мам, если подведет французская резинка, если не сложится с писателем и его французскими письменами, есть Франсис. Франсис всегда ютов. Дожидается. В высокой траве. Ждет, когда я хлопнусь лицом об землю, чтобы подобрать меня и сделать своей. Франсис-Спаситель. И уж тогда он сомнет меня так, как ему захочется. Ему меня всегда хотелось. Еще до Лиама. Подомнет меня, присвоит, а ежели в результате родится ребенок, быть ему рыбаком, говорить ему по-ирландски. Какой там у Франсиса на лодке английский или французский. У него и так все путем. Все путем, нужно только оприходовать вот такую, как я, молодую вдову из островных. Все путем, он готов, он дожидается дня, когда презерватив порвется, когда француз уедет. Когда уедет мой сын. И будет у него все путем: он великодушно заберет себе эту больную на голову тетку, которая все ждет, что ее утонувший муж вернется из моря. Она лопаткой вытащила простыни из воды, перебросила на сушилку. Добавила порошка, взбила белые и синие гранулы в пену. Опустила в воду, все еще горячую, следующую партию. Белье мистера Ллойда. Притопила, задержала, пусть вода впитается во все волокна, утопила, как отец мой топил котят, сгладила вздувшуюся пузырями ткань, препятствуя побегу, напитывая водой каждое волокно, хранящее запах этого человека, который увезет прочь моего сына, оторвет его от меня, поменяет в корне, и возвращаться он будет только в качестве гостя, каждый год гостить поменьше, дойдет до приездов раз в год, раз в два года, вообще никогда, как вот оно с моей сестрой, с братьями, с моей бостонской родней, которая теперь ездит в другие места, им другие части света интереснее этого клочка суши из камня, песка и сланца, и Джеймс со временем станет таким же, будет мне слать письма и открытки, фотографии своих картин, своих детей, жены, отпусков в далеких краях, а я останусь здесь, молодая вдова из островных, ждать возвращения его отца, ждать его возвращения, ждать, пока не стану пожилой вдовой из островных, а потом старой вдовой из островных. Она вытащила затычку, прополоскала простыни в холодной воде. Отжала, крепко перекрутив ткань, вода побежала по красным растрескавшимся ладоням в слив в раковине. Вынесла простыни наружу, развесила на веревке, тянувшейся от дома к скальной стене, которой обозначалась граница деревни. Вернулась в заднюю кухоньку. У раковины стояла мать.