Да ладно тебе, женщина.
Нет, не ладно, ты во всем виноват.
Кусок тряпки, Айна, по которому размажут краску.
Кусок?
Михал рассмеялся.
Ну ладно, сказал он. Кусище.
Для чего он, Михал?
Я не больше твоего знаю, Айна.
Ты наверняка что-то знаешь, Марейд.
Откуда мне знать, Франсис?
У тебя есть эта книга. С голыми женщинами.
И что?
С чего это ты вдруг заинтересовалась голыми женщинами?
Это искусство, Франсис.
Нам тут такого не надо.
Ты это папе римскому скажи. У него полон дворец картин.
Там женщины не голые.
Зато ангелы голые, Франсис.
Франсис уронил свой конец холста на пол. Указал на Джеймса.
Ты наверняка что-то знаешь.
Джеймс пожал плечами.
Ничего я не знаю.
Марейд с помощью Михала снова свернула холст.
Да какая вообще разница? — спросила она. Он скоро уедет, и все опять будет нормально.
Ага, жди, сказала Бан И Нил. Я уж и не помню, что значит нормально.
Они снова завернули холст в оберточную бумагу, заклеили, перевязали белой бечевкой.
Вот и хорошо, сказал Михал. Прямо как было.
Он догадается, сказал Джеймс. Он подмечает все мелочи.
Франсис фыркнул.
Да ты ему и сам скажешь, Джеймс. Прислужник. Джеймс вышел и сел снаружи на изгородь, дожидаясь возвращения Ллойда.
Вам холст привезли, сказал он.
Отлично. Спасибо, Джеймс.
Очень большой.
Вы его распаковали?
Да.
Я так и думал.
Но Михал все обратно запаковал. Вы б и не за метили.
Если б ты мне не сказал.
Верно.
Интересно, а зачем сказал?
Не знаю.
Принесешь мне его, ладно? Я пойду в мастерскую.
Джеймс вернулся в кухню, забрал холст. Франсис медленно захлопал в ладоши.
Экий прислужник старательный.
Джеймс вошел в мастерскую с холстом — кровь пульсировала в висках, под мышками скапливался пот. Сбросил холст на стол, принес деревянные рейки и встал рядом с художником — они оба разглядывали работу Ллойда на мольберте.
Море уже лучше, сказал Джеймс.
Спасибо.
Светится изнутри.
Потому что ты меня научил, Джеймс.
Похоже на то, мистер Ллойд.
Как я уже говорил, Джеймс, глаз у тебя зоркий.
Зорче вашего?
Ллойд улыбнулся.
Может быть. Когда стараешься.
Джеймс рассмеялся.
И когда кисти мою, мистер Ллойд.
Да, Джеймс. И колпачки на красках завинчиваешь.
И пол подметаю. Это я помню.
Ллойд взъерошил мальчику волосы.
Снимай бумагу, Джеймс. Посмотрим на холст. Они расстелили его на полу.
То что надо, сказал Ллойд.
Потер краешек между пальцами.
Уже левкасом покрыт.
Джеймс пожал плечами.
Вам больше времени на работу останется, мистер Ллойд.
После ужина сделаем подрамник.
После чая, если по-нашему, сказал Джеймс.
Ллойд улыбнулся.
После чая, Джеймс.
Ллойд сложил оберточную бумагу, свернул бечевку и снова взялся за работу, а Джеймс тихонько, незаметно встал на колени перед своим стулом-мольбертом и продолжил работать над «Мпа па heireапп», тишина окутала мастерскую, коттедж, соседний коттедж, где Массон вернулся к работе, писал синими чернилами, под рукой — чашка горячего кофе, такое счастье после бесконечного чая, после перепалок на кухне, спрятался среди книг и карандашей, как прятался в детстве, у себя в спальне среди книг и карандашей, от отца, от мамы, в уютной тишине своей комнаты, один за своим письменным столом, в компании учебников французского, английского, классической литературы, философии. Иногда—латыни. И даже греческого. Но только не арабского. В школе никогда не говорили про арабский, про Алжир, про жизнь в Алжире, так что тексты учителя-алжирца я откладывал в сторону: вырезки из газет, отрывки из Корана, политические и религиозные трактаты, которые для меня ничего не значили, потому что я ничего не знал про страну моей матери, не знал и знать не хотел, поэтому перевод, который нужно было сделать к четвергу, казался глупостью, докукой. Я пытался все объяснить маме. Объяснить свое равнодушие к занятиям, к учителю, к необходимости учить арабский. Она вздыхала, надвигала платок на лоб, разговаривала с мужчинами и их сыновьями за кассой, а они всучивали мне все новые книги, какие-то брошюры, иногда на французском, чаще на арабском, читай, сынок, из них ты все поймешь, и я читал, уж как получалось, детские книги по истории Алжира, об отношениях с Францией, но ничего я из них не понимал, не нашлось в них ни слова о том, каково быть сыном француза и алжирки, каково быть наполовину французом, наполовину алжирцем, наполовину чем-то, наполовину ничем, мальчиком с нейтральной полосы.