Да.
А теперь нет, мам?
Я уж и не знаю, что думать, Марейд.
Кто-то постучал по буфету. Ллойд. Бан И Нил выключила радио.
У меня вопрос, сказал он.
Бан И Нил принялась было звать Джеймса. Марейд остановила ее.
Fag ё mar a bhfuil её, сказала она. Да, мистер Ллойд?
Когда Михал вернется?
Amarach. Завтра. B*fh£idir. Вероятно.
Спасибо. Тогда я и уеду. С ним.
Марейд кивнула.
А что Джеймс? — спросила она.
Он бы хотел поехать со мной, Марейд.
Она потянулась тряпкой под буфет.
Tuigim. Ясно.
Мне забрать его, Марейд?
Она одним движением провела слева направо, вернулась на свободное пространство пола, двинулась к двери, где так и стоял Ллойд.
Вы хотите, чтобы он со мной уехал, Марейд?
Она подтолкнула тряпку к нему поближе.
Idir, сказала она.
Что это значит?
Между, ответила она.
Вытерла пол вокруг его ног.
Между вами и Джеймсом, мистер Ллойд.
Она всунула тряпку в зазор между его ботинками. Ллойд сделал шаг в сторону, потом вышел, отправился на утесы, по тому же маршруту, которым следовал в первый свой вечер, через огороды, вдоль озера и вверх по склону холма — икры больше не реагировали на крутизну, ветер ерошил волосы, тело приноровилось, он шагал, слегка наклонившись вперед, — так ходили все островные. Добравшись до верхней точки, упал на колени, на живот, свесился с края — взглянуть еще раз, в самый последний раз на скалу, серебрившуюся в вечернем свете, на птиц, собиравшихся на ночлег как оно было
в начале
так и теперь
Он рассмеялся.
автопортрет: в поисках бога
Он остался на утесах до захода солнца, вбирал в себя впадины, расщелины, запоминал и их, и последние сполохи света, скользившие по камню, волнение на море — волны одна за другой разбивались о скалы, подтачивали берег, от их мощи и силы содрогались и камни, и его костяк
и так будет вовек
Он поежился, встал. Дошел до будки, поспел к наступлению темноты. Зажег лампы, перемещался из света в тень, в будке явно опрятнее, чем до его ухода, рисунки сложены в четыре аккуратные стопки, подушку, матрас и одеяло водрузили на кровать, стол вытерли. Он затопил печку, встряхнул банку с чаем — чайная ложка загремела среди сухих листьев. Заглянул внутрь. На последнюю чашку хватит. Попробовал воду в ведре
вполне свежая спасибо, джеймс
Поставил воду на огонь, взял рисунки, сел у медленно занимавшегося огня. Просмотрел одну стопку. Птицы. Головы у крачек слишком большие, у чаек слишком маленькие. Начал отправлять листы в огонь, вспышки света и дуновения тепла истребляли его тогдашнее невежество, потребность в наставничестве островного мальчика, который теперь повадился грубить, чванливо рассуждать про совокупность влияний и сорочье искусство. Он
рассмеялся
заносчивый щенок
Отобрал еще несколько рисунков — свет на море, на утесах, начал лист за листом бросать в пламя.
автопортрет: игра в бога
Вода закипела, он заварил чай и вернулся к огню, прихлебывал горячую черную жидкость, пересматривая портреты Марейд, их он почти все решил забрать с собой — пригодятся для будущих выставок, посвященных эволюции его творчества. Потом занялся четвертой стопкой: Джеймс, Джеймс с кроликами. Пересмотрел все листы, остался доволен ими — свежестью жизни и смерти, проникновенностью, полнотой, потом вдруг замер. Оказалось, это не его работы. Вгляделся. Рисунок Джеймса. Его рука. Не моя. Его рисунки затесались между моими, из его изображений только что убитых кроликов сочится правда, которой не хватает в моих. Он смял лист. Еще один. Шесть штук. Семь. Бросил их в огонь, глядел, как пламя корежит и пожирает творения мальчика, творения, которые лучше сотворенного мной.
Он собрал портреты Марейд, погасил лампы, плотно закрыл за собой дверь будки — нынче последний его вечер на мысу. Огляделся, но походя, поверхностно, а потом торопливо зашагал к деревне, бурча, бормоча и чертыхаясь на ходу, протестующе шлепая себя кулаком по ляжке, злясь на Джеймса, ученика, превзошедшего учителя.
Он влетел к себе в коттедж, в мастерскую, зажег все лампы на полу. Выдавил свежую краску на отмытую палитру и переписал Джеймса: теперь в руках у мальчика были не кролик и кисти, а четыре рыбы, по две в каждой руке.
автопортрет: статус бога
Он погасил свет и лег спать, хотя Марейд еще не ложилась, сидела у очага, сшивала половинки джемпера, вставив серую шерстяную нить в штопальную иголку, накрепко притачивала одну сторону к другой, закрывая все отверстия, чтобы не пробились ни ветер, ни дождь, который всегда лупит островных сбоку. Потом она пришила рукава, сперва правый, потом левый, растянула готовый джемпер на коленях, погладила косички, которые не дадут ему замерзнуть, когда он будет пересекать Ирландское море, ромбики, которые станут защитой для его груди, пока он будет ждать на ветру поезд в Лондон. Прочь. Отсюда. От меня. Впрочем, я же поеду с тобой, Джеймс. Буду с тобой на лодке, в поезде, буду с тобой на белых стенах — оба мы, мать и сын, будем рядом на белых стенах, выставка, прославление, моя красота увековечена до ее заката, твоя в момент ее возмужания, расцвета, превращения юного художника-ирландца в великого художника-ирландца, потому что кролики у тебя получились лучше, чем у него, Джеймс. Птицы тоже. На твоих рисунках их движения в воздухе выглядят правдоподобнее, чем у него. Как будто ты лучше их понимаешь. Подробнее их изучил. Она заправила рукава за спинку, сложила джемпер. Пока ты его не превзошел, Джеймс. Но превзойдешь. В свое время. Она улыбнулась. И он это знает, Джеймс. Что ты его превзойдешь. В свое время.