А время у тебя есть. У тебя много времени. Времени, которого не было у твоего отца. Она рассмеялась. Он тоже не хотел быть рыбаком, Джеймс. Терпеть не мог море. И лодки. Но не умел ничего другого. Некому было его учить.
Она вернула шерсть, спицы и иглу в коробку рядом со стулом, встала. Джемпер положила на кухонный стол — пусть Джеймс утром увидит, — а сама вышла в ночь, в изобилие звезд, под почти что полную луну. Было студено, лето закончилось, и все же Марейд медлила, не спешила в коттедж к Массону, не сводила глаз с луны и звезд, наслаждалась покоем, пока все спят, а она бодрствует, весь остров в моем распоряжении, как когда-то был в нашем, Лиам, там, на утесах, у моря, напротив — в будке, на полу перед печкой, куда я ложилась для художника, куда я ложилась с тобой, где мы зачали Джеймса. Она улыбнулась. Наше малое произведение искусства, Лиам. Совместное творение. Она открыла дверь в дом Массона. Вошла: запах плесени притушен ароматом кофе, крупинки которого горели в каменном очаге. В последний раз, Джей-Пи, ибо ты не вернешься, я тебя больше не увижу, потому что не будет съемочных групп, журналистов, никто сюда не примчится смотреть на Бан И Флойн, последнюю ирландоговорящую жительницу острова, потому что плевать им всем, Джей-Пи, на твое исследование, на язык, его историю, его умирание, на сдвиг к двуязычию в самом удаленном уголке Европы. Съемочные группы и журналисты приедут сюда только поговорить про военных, винтовки и бомбы, вот это сейчас в чести — писать про смерть, ненависть, страх, око за око, отмщение за отмщением, тошнотворная нисходящая спираль, и под конец убийцам, крадущимся по улицам в самый темный час, уж и не вспомнить, за что они мстят.
Она поднялась по ступеням и скользнула к нему в постель.
Утром Джеймс увидел свитер.
Спасибо, мам.
В нем тебе будет тепло, Джеймс.
Я его надену в день открытия, сказал он.
Она обхватила себя руками.
Молодцом будешь выглядеть, Джеймс.
Джеймс Гиллиан, художник, уроженец острова.
Он отнес Ллойду завтрак, постучал в дверь. Не услышал ответа. Дверь не была заперта, он вошел, в коттедже царила сонная тишина. Джеймс тихонько поставил завтрак на стол и пошел в мастерскую посмотреть, высохла ли «Мпа па hEireann», втянуть носом запахи масла и краски, которые скоро будут и моими запахами, мальчик с ирландского острова в Лондоне, от него больше не пахнет соленой водой, дохлой рыбой и протухшей кроличьей кровью, пахнет лимонной охрой, кармином, берлинской лазурью, персидским синим, гренадином, серой Пейна, оливково-зеленым, пунцовой киноварью, льняным маслом и растворителем. Он рассмеялся. Мои новые запахи. Мой новый уклад. Никакой больше школы. Никаких священников. Никакого Франсиса. Никакой рыбы. Он дотронулся до «Мпа па hEireann».
Просохла. Готова к отправке. Одна из шести. Нужно выбрать еще пять. Которые я возьму с собой. Другие оставлю на острове, здесь, в этой комнате, пусть мама их отыщет, когда придет делать уборку, отскребать краску от стен, от пола, чтобы и комната, и коттедж стали опять такими же, как были в начале лета, до приезда Ллойда, до того, как я узнал, что вместо рыбалки можно заниматься живописью. Он зашел за холст Ллойда, чтобы добраться до своих картин в углу. Пересек с ними комнату, расставил на полу под окном. Двадцать одна картина. Пришло время выбирать, Джеймс Гиллан. Решать, кто тут твои душечки. Он прошелся по комнате из угла в угол, глядя вниз, отбирая и одновременно следя за собственным творческим прогрессом, за стремительным, за одно лето, превращением детского примитивного искусства в репрезентативное, в дистиллят островной жизни. Оглядел свои портреты Бан И Нил, Бан И Флойн, сместился в другой конец мастерской посмотреть на полотно Ллойда, уточнить, многое ли английский художник у него позаимствовал. Рассмеялся. Многое. Все до точки. Одежда, жесты, позы совершенно те же, как будто Ллойд пришел среди ночи и все с меня срисовал.