Дети еще какое-то время стояли остолбеневшие и смотрели в темноту. Потом Алесь наклонился.
— Укусит, — с ужасом предупредил Павелка. — Не бери ее.
Алесь отмахнулся, поднял змею, придерживая возле головы.
Подошел к костру. И лишь теперь Кондрат удивленно чмокнул языком.
Змея была поделкой. Из изделий, изготавливаемых людьми, которым очень долго и зверски нечего делать. Из длинной цельной палки, рассеченная почти насквозь глубокими вырезами — через каждую четверть дюйма — и укрепленная по бокам, спине и животу жилами на всю длину, она даже покрашена была. Спина и бока пестрые, живот желтый. Там и сям бока и разинутая пасть были тронуты густым кармином.
Мальчик шевельнул рукою, и змея начала изгибаться, совсем как живая. Сходство было такое полное, что Павел брезгливо зашипел.
— Дай, — бросил Алесю Андрей.
Они вновь сели возле костра и начали рассматривать чудовище.
— Даже жало есть, — удивился Кондрат. — И глаза. Вот мерзость!
Андрей вертел змею в руках. Потом плюнул и бросил ее в огонь. Жилы, видимо, стали коробиться, так как змея снова начала изгибаться и виться, на этот раз сама. Хищно поднимала голову и едва ли не становилась на хвост.
— Зачем ты ее? — спросил Кондрат. — Можно было бы соседских девок пугать.
— Да ее в руки взять противно, — отозвался Павел.
— И это, — вслух подумал Андрей. — Да еще и неизвестно, что за человек. Черный весь. А конь злой, как дьявол.
Змея все еще изгибалась, охваченная огнем.
— Нет, хлопцы, — убедительно рассуждал Андрей. — С Payбичем что-то не так. Может, этот как раз за его душой ехал. Недаром на его огонь направлялся... Тут уж доброго не жди, если по ночам такие шныряют вокруг по болоту и с окон глаз не сводят... Приедет вот такой — ночью, — обнимет хозяина, и исчезнут оба... Вы глядите, не говорите про это никому, а то поп епитимьями замучит.
Кондрат сел на корточки и начал разгребать угли, а потом золу.
— Готова, — сказал он, выкачивая на траву одну картофелину за другой. — И плюньте вы, хлопчики, на эти побасенки. Страшно будет до ветра в кустарник ходить. Ешьте вот лучше.
И первый оскреб картофелину вплоть до розовой кожуры, разломал, — пар так и повалил из рассыпчатого разлома, — и, бережливо посолив, начал есть.
Ели картошку с тонкими ломтиками сала. Картошка была вкусная, и поэтому у всех даже за ушами трещало, так уминали. Павел так тот, вообще-то, не терял времени, чтобы оскребать, и потому весь рот у него был черным, как у злой собаки.
— А ты не говори, — предложил наконец Андрей. — Побасенки побасенками, а такие вот, как этот, болотные паны чаасто по ночам летают. Гаврила из Дреговичей врал, думаешь?
— А я и не слышал ничего, что там он баял, — удивился Кондрат.
— Так ты поведай нам, Андрейка, — попросил Павел.
Андрей кашлянул, собираясь с мыслями.
— Гаврила этот по панскому разрешению охотится. Если там старому Загорскому-Веже утки понадобятся или еще что, так Гавриле говорят. И вот пошел он раз в пущу и заблудился. Видит, что до утра все равно дороги не найдешь, и решил ночевать. А топь вокруг, так он выбрал сухое место, развел на нем костерок и сидит, греется. Начал было уж дремать. Аж тут бежит из тьмы какой-то сударь, худой, верткий и лицом темноватый. «Как ты, мужик, смеешь на панском пути костер разводить?! Здесь паны вскоре ехать будут!» — «Барин, — взмолился Гаврила, — какая тут тебе дорога, если одна трясина повсюду. Живота скорее лишишься, нежели конем проедешь». Тот и слушать не стал, разбросал в топь головешки, аж они засипели только, а сам побежал дальше. Гаврила стоит и ждет. Вот, думает, напасть. Лоботряс какой-то, басурман, шутить вздумал над христианской душой. А потом слышит, топают копыта, визжат колеса. Катится карета шестериком, вокруг нее всадники. А сверху на карете жердь привязана. Крик, хохот, кони ржут. А паны, — и в карете, и на конях, — все черные, аккурат как этот, со змеею. Лица темные, волосы черные, одеяния черные с золотом. И карета черная.
«Посторонись, мужик!» — кричат. Тут Гаврила и понял: болотные паны. Катят по трясине, как по сухому. Озорники! И так целыми ночами гонять будут. Но Гавриле терять нечего: еще, может, и днем с трясины не выйдешь. Так он начал просить: «Мои вы сударики, мои голубчики, покажите дорогу, как мне выйти. Заплутал». Те хохочут: «Цепляйся сзади за карету». Гаврила подцепился — как помчались они. Помчались, как пуля. Грохот, деревья по обе стороны валятся, хохот. Близко-далеко-узко-широко и выше, выше. Дух заняло. Звезды вот-вот ниже колес будут. И тут как раз над головою сук высокого дерева. Он — цап за него! Карета из-под ног рванула и помчалась дальше. Только фурман захохотал и крикнул: «Ну, имеешь счастье!» — да концом длинной плети — меж ушей. Гаврила завизжал но сук не отпустил Держится, кричит как угорелый. А дальше осмотрелся — аж это он в своем дворе, висит на перекладине, на своих воротах. Жена из хаты выходит. Как раз первые петухи. И жена ему говорит: «С вечера, — говорит, — пропал холера. Чего ты туда полез, чего ты горланишь, чего лопаишьси, пьянчуга?»