...Будущий министр проезжал мимо нигилистического гнезда, жестковато сузив глаза. Они не любили России, не «споспешествовали» ее величию. Россию любил он.
...Карета остановилась у подъезда министра государственных имуществ. На ступеньках крыльца чисто. Хорошо, что не промочит ноги. И еще лучше было бы, если бы не довелось встретить министершу, Пелагею Васильевну. Редко приходилось встречать более едких и злобных женщин. Валуев был почти уверен, что это многолетняя жизнь с нею испортила министру характер, который и без того был не сахар. И еще министерша была карьеристкой, больше даже, нежели муж.
Он поднимался по лестнице той особенной, воспитанной походкой царедворца и сановника, слегка пружиня на каждом шагу. Той походкой, когда кажется, что на ногах гражданского вздрагивают, позванивают невидимые шпоры. И тут ему стало опять неприятно. Шел его двойник по положению, товарищ министра, генерал-адъютант Зеленой. Спускался по лестнице, видимо, с раннего приема.
«Люди валуевского склада не любят подобных на их, как один евнух не любит второго», — вспомнил Валуев слова кого-то из кружка Замятнина. Замятнин мог бы сказать то же и о себе, но внутренне Валуев не мог не согласиться со справедливостью его слов. Настороженность против Зеленого держалась еще и потому, что тот иногда бросал — с глазу на глаз — слишком либеральные мысли, словно записывал к себе в авгуры: мы, мол, люди свои и можем побеседовать обо всем «не чинясь». Пускай себе иные говорят что хотят — мы слишком хорошо знаем настоящую цену этих слов.
Протестовать Валуеву не приходилось. Зеленой был пока что слишком силен, и потому их связывало подобие дружбы. Той дружбы царедворцев, когда люди очень хорошо знают, чего ждать друг от друга.
— Доброе утро, Петр Александрович. — Зеленой вежливо потряс очень горячей рукой руку Валуева.
— Доброе утро, милейший Александр Алексеевич, — заученная улыбка блуждала на губах Валуева.
В душе он посылал Зеленого в преисподнюю. Лишь один он знал, какую маленькую месть он позволяет себе, когда упорно пишет в своих дневниках его фамилию просто «Зеленый», и это, забавляя, немного мирило его с товарищем министра. И все же, стоять на лестнице в такую погоду, говорить на глазах у всех!
— Довольно странные меры, — конфиденциально произнес Зеленой. — Войска консигнировали в казармах. В каждую полицейскую часть командировали по полвзвода.
— Я слышал, — с приятной едкостью улыбнулся Валуев. — У всех боевые патроны, и артиллерию держат наготове. И, говорят, держали готовых коней для императора.
— Как думаете, почему?
— Гм, борьба за освобождение в России опасна результатами. Сами знаете, благодарный народ.
Зеленой хохотнул.
— Прислуга говорит, он не ночевал в своих апартаментах, а перешел на половину великой княгини Ольги Николаевны. Сподобились!
Снова начиналась «беседа авгуров». Она была неприятна Валуеву, но вынужден был терпеть. Доноса и сплетен не будет. Во-первых, дворяне и люди своего сановного крута, во-вторых, вдвоем. Зеленой не испытывал, он не шеф жандармов, он просто оскорбитель, скрытый сквернослов и любитель отвести душу, и он пока что силен.
Лицо Зеленого было резким.
— Я вам скажу почему. У всех их — династическое недоверие к русским людям. Люди немецкой крови.
Это всем было известно, но Валуев сказал с иронической усмешкой, которая не протестовала, а словно соглашалась.
— Смилуйтесь? Романовы?
— Что поделаешь. Даже если считать, что Павел был сыном Салтыкова, и то в жилах государя одна восьмая русской крови. А иначе ни капли.
— Мы с вами знаем, кровь считается не процентами, как у других. Родовой дух — вот что главное. Даже если из поколения в поколение они женились бы на камчадалках — все равно, корень ведь откуда-то идет? А это корень Романовых. Вы ведь не перестаете быть Зеленым, хоть ваши предки из поколения в поколение женились на женщинах иных фамилий.
Сказано было удачно. Зеленой прищурился от наслаждения. С Валуевым можно было иметь дело: il a de l'esprit — острослов, бонмотист.
Валуев решил все-таки и сам сказать вольность. Нечего слишком сдерживаться. Вольность у людей, так связанных друг с другом, у людей, опасных друг для друга, усиливает доверие.
— Хоть, конечно, я дорого дал бы, чтобы все это имело вид большей смелости... Что министр?
Он знал, ощущал, что Зеленой незаметно подкапывается под шефа, и не испытывал по этой причине ни возмущения, ни одобрения. Все было весьма обыкновенно и так, как должно быть. Он слишком хорошо знал, что за этими улыбками, доверием, общим родством, балами и заверениями в дружбе — все время другим фоном идет тайная война: самое настоящее копание траншей, подводка мин, бумажные выстрелы из-за угла.