Демонстрация 27 февраля 1861 года была стихийной. Предводителей у нее не было и не могло быть. Единственными предводителями были обида, оскорбленное национальное достоинство и гнев. Партии, всплывающие над заговором, были вытолкнуты на поверхность неуемным потоком. Что, действительно, имел до народа, до всех этих ремесленников, мелких торговцев, рабочих вождь шляхты Андрей Замойский?
В этом смысле февральская демонстрация была самым демократическим, но и самым плохо организованным движением едва ли не за всю историю восстания. В его рядах почти не было заговорщиков-профессионалов.
И восставал, и руководил, и погибал один и тот же титан — варшавский плебс. Он искренне говорил всему миру, что у него нет иных средств на то, чтобы его услышали, кроме живых жертв, и что он будет приносить эти жертвы одну за другой, сотню за сотней, тысячу за тысячей — пока его не услышат.
Он доказал это. И позже, конечно, не предательская политика и высокие слова Велепольского и не шовинизм белого жонда толкнул в восстание многотысячные белорусские массы, а героизм простых людей на варшавской брусчатке, общая с ними доля, одинаковое угнетение, и еще такие люди, которые понимали все это, — такие, как Калиновский.
Плебс вопил о крестьянских делах и хотел подать царю адрес о нуждах края — шляхта отказалась подать его. Царь ответил плебсу на языке свинца и огня.
Люди хотели упорядочения местного законодательства, новых цеховых уставов, просили об уравнивании евреев в правах — в ответ на это всех их сделали революционерами.
Стрелять по демонстрантам начал батальон пехоты, защищавший дворец наместника и отделенный от толпы решеткой ограды. Достойная смелость! Между тем стрелять не было необходимо — это могли понять даже чугунные мозги военных, так как люди уже убегали, рассеянные казацкой лавой. Генерал Заболоцкий, командовавший войском, видел это, видел сумятицу и бегство людей на Краковском предместье. Даже он мог бы понять, что этот залп — дело ненужное. И, однако, он отдал приказ.
За это его два года спустя назначили минским губернатором.
Неизвестно, отчего Заболоцкий это сделал. Возможно, чувствовал глухое петербургское настроение. Всем в столице надоела тактика выжидания, настороженности, уступок и слежки в отношении Варшавы. Гнойник проще было рассечь ударом ланцета. И никто не думал, что этот гнойник — многотысячный город с дворцами и халупами, мещанами и дворянами, студентами и ремесленниками.
После залпа Краковское предместье и Замковая площадь представляли ужасное зрелище. Испещренная пулями колонна среди площади и пестрые стены домов, разбитые окна, стекло на мерзлой брусчатке (брусчатку как раз подмащивали), галоши, брошенные католические молитвенники, кое-где пятна крови и разбрызганные мозги.
Еще утром они думали о злотых на обувь и о тайнах мироздания. Сейчас это были обыкновенные брызги желтовато-розовой материи, похожей на харкотину.
Вот и все.
Нет, не все.
Жил себе был в городе Варшаве маленький, как блоха, затертый чиновничек из «сопливых». Звали его Ксаверий Шимановский. Не было у него денег жить где-нибудь, кроме полной ворами Крахмальной или Рыбаков. Направляясь домой, видимо, боялся, что обворуют, особенно когда задерживала работа в неслужебное время...
***
— ...Молодой человек, вы что, пересказываете нам гоголевскую «Шинель»? Нам в этих варшавских вариациях на петербургские темы нет нужды. Вы лучше расскажите о нем что-либо интересное. Не влюбился ли он порой?..
Я качаю головой.
— Конечно, влюбился. Вдруг влюбился. В самую красивую, в единственно верную даму на земле...
И эта варшавская «Шинель» имела совсем другой конец. Она закончилась не так, как петербургская. Сняли с плеч не капот, сняли веру в сердце человеческое, в право, в счастье.
***
Толпа разбежалась. Оставались кучки загнанных в подворотни, прижатых к закрытым подъездам людей.
Казаки, черкесы и уланы возвращались. От замка двигался еще один отряд. Суматоха и ужас повисли над городом.
И тогда в сердце Шимановского вспыхнула вдруг яростная любовь к самой красивой даме, той, которая так редко появляется в городах и деревнях земли.
Ее надо было защищать. И Шимановский бросился к нагроможденным в кучи камням и сыпанул на всадников каменный град. Еще кто-то стал рядом с ним... Еще... Еще чьи-то руки схватили камень.
Рыцари этой дамы носили когда-то меч Мюнцера, цеп Вощилы и аркебуз гезов. Теперь они бросали камни. У них не было оружия.
И они отразили атаку всадников. И те бросились убегать.
Оружия действительно не было. Люди предместий хватались за дубины и била от кроватей, кухонные ножи и топоры, пистолеты, негодные даже на то, чтобы убить из них курицу в клетке, за вертела и резаки, за песты. А за спиной у плебса уже вязали выверты и адреса, плели, наконец, петлю на его шею.