Были некоторые послабления касательно права, был миг послабления политического — коротенький, как заячий хвост.
На глазах простого народа банкиры его кровью купили богатство, уважение и деньги себе. Не первый и не последний раз.
Торговали, однако, не только финансисты. Свой кусок хотели вырвать из зубов царя и магнаты. Они не моли выступить против реформы, которая была им выгодна. Стало быть, следовало требовать национальных льгот, чтобы хоть не щемились в их счеты с мужиками белорусы, кацапы да немцы. Во имя того, чтобы сбросить со счетов белорусскую буржуазию, которая только зарождалась, но была проворной и цепкой, магнаты даже отказались от «Западного края», установив границу королевства по Бугу.
Потом, когда начал плыть пороховой дым и из общего количества повстанцев в шестьдесят тысяч было не менее двадцати пяти тысяч белорусов, магнаты уже никогда не говорили этого.
Проект Велепольского, однако, отклонили сами магнаты. Он был слишком конкретен: требовал своего сената, сейма, своей армии. Они знали: этого не позволят. Да они и побаивались революционной ситуации.
Магнаты одобрили другой проект, проект Эдмунда Ставиского, отличавшийся полной беспомощностью и не имевший ничего конкретного: так, несколько листов бумаги, исписанных красивыми словами. Хвалили Польшу и одновременно дрыгали ножкой перед царизмом.
Царь принял и напечатал адрес. Он не мог рисковать, не мог согласиться, чтобы в такое грозовое время взбунтовались еще и поляки. Тем более что проект Ставиского не требовал никакой революции. Просто самовластителю говорили такие слова, которых он до сих пор не слышал.
Победа варшавского движения была, таким образом, скорее моральной. Буржуазия, мещанство, городской плебс впервые почувствовали, что не одной шляхте обжигать политические горшки, что они — тоже сила. И именно потому, что они были сила, наместник Горчаков и магнаты кармана так легко договорились между собой.
Плебсу не хватало предводителя. Не хватало Траугута, не хватало Калиновского, не хватало тех, которые два года спустя взяли в свои молодые непримиримые руки кормило восстания. И поэтому народ варшавский был на удивление покладист, хоть в душе, конечно, желал большего.
Просто некому было сказать за него. А император охотно подписал 26 марта рескрипт о реформах в Польше, и на этом и он, и паны успокоились. Единственное, что тут было хорошо, — небольшое количество жертв, какими пришлось заплатить за эти реформы
Революция так и не стала революцией.
Был потом, правда, еще один «эксцесс», но он уже ничего не мог изменить. Горчаков боялся, что оглашение новых прав вызовет беспорядки. Приказали бить в барабаны, чтобы люди не собирались в толпы и сидели по домам. И действительно, на всех подавлениях именно так, громом барабанов, заставляли дрожать человеческие сердца: дробь так напоминала залпы. Варшавяне, однако, не знали этого. Наоборот, они посчитали грохот приглашением к собраниям, будут что-то читать, оглашать. И люди доверчиво шли к дворцу наместника и ратуше, чтобы послушать, что там огласят, на людей посмотреть и себя показать. Это было похоже на непослушание, но они об этом не думали. И не думал об этом генерал Степан Хрулев, бывший участник Севастопольской обороны, а теперь командир второго армейского корпуса. Он и свой язык знал разве что только чтобы говорить об уставах и о тактике, а польский — тем более. Слово obebnić означало для него лишь «ударить в барабан», и он слишком хорошо помнил, что барабан используют перед смертной казнью либо перед атакой.
Тысячи глаз, ничего не ожидая, смотрели на солдат и готовились слушать.
Ударили раскаты грома. По улицам потянулся дым. Было несколько сотен раненых. Кое-кто скончался в госпитале.
Получилась маленькая ошибочка.
Дальнейшего бунта не произошло. У разоруженных людей не было предводителя. Большие паны предали их, и день восьмого марта навсегда поселил в простых людях гнев и недоверие.
Так случилось в Варшаве, Но все это произошло позже.
— Как же оно там было? — задумчиво повторил Валуев.
— Узнаем, — отозвался Муравьев.