Они молчали. Лиловый свет из-за штор делал лицо шефа трупным.
— Бунт, — продолжил Муравьев. — И смотрите, чтобы он не затронул Беларусь. Я эту публику знаю. Сам когда-то, во время последнего восстания, могилевцам могилою погрозил и унял. Счастье, что тогда не восстали могущественные белорусские роды да мужики. Был там такой «красный князь-карбонарий», Загорский-Вежа. Смотрел на наши дрязги свысока, как сам Господь Бог: «Ну-ну, мол, копошитесь». А я об одном молил: хоть бы все эти Загорские, Ракутовичи и другие не восстали.
Не восстали тогда. Но с того времени многое изменилось. Все эти господа Чернышевские, Страховы, Добролюбовы спят и видят во сне симпатичненьких братьев-белорусов. Филиал герценовской конторы. Обрадовались возможности создать еще и отдельную белорусскую национальность... На пустом месте такое намерение не взрастет. Литература у них, у белорусов, своя появилась, кружки, ученые свои. Вскоре появятся и свои коммунисты-демократы. А значит — придется стрелять. И поэтому я за себя спокоен, даже при нынешней благодарности за верную мою службу.
— Я понимаю вас, — сказал Валуев.
— Эта сволочь прежде поставляла нам аристократов, сейчас будет поставлять мятежников.
Валуев не дал понять, что смертно обижен, и решил, что он это Муравьеву попомнит. Шеф не мог не понимать, что сказал страшную нетактичность. Он не мог не знать о происхождении самого императора и его, Валуева. Романовы происходили от белорусского рода Кобыл. Он, Валуев, происходил от белорусского боярина Вала, перебежавшего на службу к московским князьям еще перед Куликовской битвой: обидели, не мог по худородству рассчитывать на успех.
Валуев вспомнил анонимную шутку (он полагал, что сказал это Хрептович из Министерства иностранных дел): «Вот выслужится он, погодите. Будут Вол и Кобыла в одной упряжке».
Не следовало так шутить. Шутник был уверен в своей безопасности: знал, что такого никто не решится донести царю.
Валуев знал: слово — страшное оружие. Он сам не задумался уничтожить репутацию министра иностранных дел Несельроде одним предложением: «Родился от германских родителей в Лиссабонском порту на английском корабле, крещен по англиканскому обряду». Канцлер действительно был неблагодарной скотиной: тридцать девять лет заправлял иностранными делами империи, да так и не удосужился выучить хоть слово по-русски.
И все-таки Муравьеву не следовало так шутить.
Подчиненный еще не привык к тому, что никто больше не ненавидит друг друга, нежели коллеги по служению одной империи, одной идее, одной личности.
О происхождении своем директор никогда не забывал. И потому, что происходил оттуда, не любил старого гнезда, как порой выскочка не любит хаты, где родился. И чувствовал, что и государь не любит Беларуси за то же. Тамошняя аристократия слишком свидетельствовала против его худородства. Он не любил и подсознательно мстил за это земле, откуда вышел, хоть и не признался бы в этом даже себе. Потому Валуев тоже хотел для этой земли дальнейшего зла. А дальнейшее зло могли остановить лишь уступки.
И Валуев позже чинил всяческое зло с ненавистью и пылом ренегата.
Он с радостью подумал, что Муравьеву, хоть временно, лететь торчком головою. Он знал, как не одобрил император на государственном заседании 9 февраля действия Муравьева, который вместе с графом Строгановым проголосовал, чтобы «вольные» крестьяне, вступая в брак, просили на это разрешения помещиков: «Не так деньги, как честь». И ясно, что государь едва не накричал на них. В брачном вопросе уступить легче, нежели в земельном. Не хватало еще цепляться за такую ерунду! И без этого обрезали реформу до неузнаваемости.
Ах, и хорошо будет, если он полетит. И он с улыбкой вспомнил, как князь Орлов (статная фигура, суровое лицо, но двигшжя лишь руки и голова, а туловище как каменное torso в креслах, а взгляд порой умный, а порой блуждает, будто у сумасшедшего) сказал о Муравьеве:
— Он умнее всех их, но смотрит то вперед, то назад, то по сторонам, лишь бы только себе не навредить.
Муравьев между тем бурчал слова, которые ничего, кроме раздражения, не означали:
— Министры... Плуты... Чевкин хотя бы... Il n'est pas considéré; il a de resprit; il est bossu. Cette araignée a une constitution dans sa bosse4.
И хоть считать министров конституционалистами было несправедливо в высшей степени — Валуев засмеялся.
— А Рыбопьер? — бурчал Муравьев. — Не Рыбопьеры они, а Робеспьеры.
«Э, — подумал Валуев, — да ты ниже всякой критики».
А сам себе решил, что на рауте у великой княгини скажет о нем (а возможно, и в дневник запишет, чтобы знали его покладистость) приблизительно так:
— Бедный Михаил Николаевич. Жутко ему приходится. Где прежний апломб и прежняя уверенность в успехе всеподданнейших докладов?