— Ничего, будет еще и Пасха. Неизвестно только, кто кому красное яичко поднесет.
— Наверно, мужики нам, — грустно отозвался Исленьев. — И поделом.
Граф, сгорбившись, сел в возок.
Кони двинулись.
Алесь с высоты пригорка видел, как брели по серому снегу белые крестьянские фигуры. Кто-то коснулся его руки. Ага, батька Когут.
— Спасибо тебе, сынок, от загорщинских.
— За что?
— Благодаря тебе не натерпелись бывшие ваши мужики стыда. Вот тебе и воля.
— Ты об этом, батька, не говори только никому. Осудят.
— Я человек молчаливый.
Пошел и Когут. Алесь начал было спускаться с пригорка к своим коням, когда услышал внезапно цокот копыт. Разбрызгивая хлопьями мокрый снег, летели к церкви Вацлав и Стась Раубич. Алесь удивился, увидев их вместе. Он не знал, что все эти годы ребята тайком встречались.
Но ему было приятно.
— Вы что это, — притворно набросился он на них. — Головы свернуть хотите?
И осекся, увидев лицо Стася и светлый облик Вацлава. Удивительно было в такой день видеть радость на чьих-то лицах.
— Алеська, братец... — захлебывался Вацлав.
— Что?! Разве вы помирились?
— Мы и не ссорились, — покраснев, признался Стах. — Никогда-никогда. Правда, Вацлав?
— В чем дело? — спросил Алесь.
— Раубич поссорился с Ходанскими, — выпалил брат. — Навсегда.
Глаза у самого младшего Раубича были влажными. Вот-вот заплачет с радости.
— Правда, — подтвердил он. — Из-за тебя.
— Как?
— Прочли манифест. Ходанские обижались на царя страшно. И тогда батька внезапно разгневался и заявил: «А Загорский сделал правильно, что освободил своих, не ожидая результатов этого грабежа. Молодчина хлопец. Молодчина». Те потребовали объяснений. А батька им сказал: «Франс все время говорил мне правду о нем. Просветил, видимо, его Бог. А я сильно виноват перед молодым князем».
Вацлав захохотал.
— Ходанские со двора. Ура-ура-ура! — перебивая Раубича, закричал он. — А Стах на коня да ко мне... братец!
Алесь поцеловал их свежие от езды и ветра, еще детские лица.
— Я страшно обрадован, Алесь, — признался Стах. — И Майка, и Франс. А Наталя даже прыгает и в ладошки хлопает.
— И я обрадован, — признался Алесь. — Если можешь, скажи батьке, что я приеду поговорить.
— Поскакали, — обратился Вацлав к Стаху. — К вам.
И они с места, брызнув из-под копыт целыми фонтанами мокрого снега, взяли вскачь. Алесь посмотрел и улыбнулся. Франс не подвел. Милый Франс. Стало быть, как только закончится пост, он и Майка будут жить вместе.
На мгновение он подумал, что вот-вот наступит сеча, и засмеялся. Его не могли убить в битве. Для этого он слишком был полон жизнью. Восстание было радостью. Они победят, и тогда все люди станут счастливыми. Хоть бы только поскорее. Хоть бы поскорее Майка, бунт, победа, свобода, вольная отчизна на свободной земле.
Он с наслаждением вдохнул горьковатый мартовский ветер.
Все-таки шла весна.
XVI
Через несколько дней после чтения манифеста в Милом умер старый Данила Когут. Никак не мог опомниться и прекратить думать о родственниках Марыли. Повторял: «Два года барщины для мужиков. Еще два. А платить всю жизнь».
И вот в первый солнечный день взял Юрася и, опираясь на него (а раньше и палкой не пользовался), пошел с внуком под заветный дуб на конце усадьбы.
Шел высокий, весь белый как снег, от волос и усов до свитки, до белых кожаных поршней.
— Помнишь? — показывал на завалинку Юрась. — Здесь ты Алесю песню тогда пел.
— Да... Давно было.
— Дедушка, — спросил Юрась, — а где тот белый жеребенок?
Глаза у старика были светлыми и пустыми.
— Кто ж его знает. Растет где-то, наверно.
— Долго что-то для коня.
— Это не простой конь.
Шел молча и только потом добавил:
— Вырастет, вырастет жеребенок. Ты-то дождешься, а я — нет. Не дождусь я, внучок. Не дождусь светлого дня.
Он шел по двору и осматривал дворовые постройки, шел по саду и осматривал деревья большого уже сада, который сам заложил.
— Жаль, земля еще мертвая. Почуять бы, как мягкой землей пахнет.
— Почуешь.
— Нет. Отходил свое.
Отломил тонехонькую веточку вишни. Она была уже зеленой на изломе и пахла горьковатым.
— Пахнет как, Юрась. Жизнью пахнет.
Потом старик осматривал баню и вспоминал уплывшую старую и щупал рукою сено в сарае. Хорошим было сено, зеленым, ни разу не попало под дождь.
— Скажешь, чтобы овес не транжирили. Пахота скоро. И колоды все пускай Кондрат положит на обрешетины, чтобы не гнили.
— Ладно, дедушка.
Юрась был обрадован, что приехал из академии и задержался, но сердце у него болело за деда.
Старик шел по тропе к дубу. Тут лежал маленький сугроб соломы: близнецы подстерегали тут зайцев, которые повадились в сад.