Когут старший гладил ладонью шершавую кору дерева. Шершавым по шершавому. Дубу было не менее четырехсот лет. Высоко в синее небо вздевал он свои ветви.
Потом старик начал смотреть на посиневший лед Днепра, на заливные луга и далекие леса. Много воздуха было над большой рекой. Синего, холодного, слепящего. И уже немного будто бы и теплого. Льду недолго осталось пугать землю, и Днепр напряг под ним все свои мощные мускулы.
Ветерок шевелил белые волосы деда. Суровые глаза смотрели в простор.
— Преклоняюсь перед тобой, реченька, — промолвил Когут. Беги себе да беги.
— Дедушка, — не сдержался Юрась.
— Молчи, — прервал старик. — Не мешай. Что уж тут. Корсту днепровской водой обрызгайте. Я почувствую.
Юрасю показалось, что дед говорит не те слова. Но он взглянул в его глаза и унялся. В глазах не было уже ничего от земли. Они знали что-то такое, чего не знал никто.
— Речка ты моя, реченька. Золотенькая ты моя. Беги себе да беги. Неси себе да неси.
Он обращался сейчас к реке, как равный к равному. Сейчас перед обоими была вечность.
Кости станут землей, и вырастут деревья, и потекут с них капли дождя. Прямо туда, в реку. И он станет рекою, а река — им. И к даже самый мудрый, даже Бог, их не отличит.
Старик стал на колени в солому и поклонился реке, как те, древние, которые обожествляли Днепр и тоже стали землею и им.
А потом, словно потеряв интерес ко всему на земле, лег на солому.
— Ну вот. Умирать буду. Не кричи. Дай тишины.
— Дедушка!
— Мне не больно, так зачем кричать? Не бойся, это недолго, — сонно бормотал дед.
Юрась, остерегаясь побежать за своими и оставить деда одного, сел немного в стороне, решив погодить. А там он заведет старика в хату. И день сегодня теплый. То пускай себе.
Глаза деда смотрели в синее небо, в котором могущественно распростирался неисчислимым количеством ветвей богатырь-дуб. Ветви покачивались, словно сам купол неба величественно качался на них.
Кровь земли текла в жилах дуба. А кора была шершавой, как мужицкие руки. А ветвей было — не счесть. А за дубом был Днепр. А над Днепром, и над дубом, и над ним, старым Когутом, было синее небо. Хорошо будет под таким небом белому коню... Станет сильным конем жеребенок... Справедливости ради ездить следует на мужицких пузатых конях.
Вялость родилась в теле. Теплая-теплая. Тянулся в небо дуб. Раздались звуки лирных струн. А может, это зазвенели, качаясь, сами ветви дуба?
Дуб внезапно вырос так, что затемнил солнце. И лишь небо еще немного светило сквозь звонкие ветви.
Потом небо угасло...
Миновало два дня с того момента, когда корсту с Когутом опустили в могилу.
Алесь все эти дни сидел дома, коротая время с Вацлавом и книгами. Никуда не хотелось идти, а в душе было пусто. Старый Когут много значил для него.
Алесь вспоминал звуки лиры, и песню о белом коне, и белого-белого деда в белом садике, и багрянец залитой заревом груши.
Словно отлетела с этой смертью юность. И никто больше не запоет о белом жеребенке.
В серый и промозглый день приехал по мокрому снегу Адам Выбицкий. Бросил вожжи на руки Змитру, спрыгнул на снег, почти побежал по лестнице во дворец. Был, видимо, встревожен.
Алесь как раз расшифровывал тайнописное письмо от Кастуся. Под горячим утюгом буквы стали зеленоватыми. Писали, видимо, лимоном.
«Звеждовский в Вильне создает организацию по руководству группами всей Беларуси и Литвы. Будем собирать силы на будущее. Своих пока что сдерживай от нежелательной горячности. Расширяй организацию и думай об оружии. Я тоже не трачу время зря. Объездил часть Слонимщины, был в Зельве и Лиде, в Гродно, в Соколке. Создали центр по руководству Гродненской губернией. В нем Валерий, землемер Ильдефонс Милевич, Стах Сонгин и Эразм Заблоцкий, да еще Хвелька Рожанский, хлопец немного с кашей в голове, но решительный. Пишет стихи. И по-белорусски. Но это дело десятое. Организация есть — вот что главное. Срочно напиши, сможешь ли послать две тысячи рублей. Есть возможность дешево купить партию оружия. Ворованная интендантами еще в войну и поэтому дешевая. Правда, двустволки, а штуцеров немного, но и это хорошо. Желаю успеха, братец».
Алесь сжег письмо в камине. В этот момент взволнованный пан Адам зашел в комнату. Загорский, словно не замечая, клал деньги в бумажник.
— Поедешь в Могилев, — обратился он к Выбицкому. — Отправишь деньги вот на этот адрес пану Калиновскому. Моего имени не называй.
Выбицкий мялся.
— Княже...
— Ну, что? Дела какие-либо?
— Я поеду, но...
— Случилось что-то?