А потом кто-то пустил слух, что Раубич и Загорский просто знали о настоящем манифесте и не посчитали возможным идти против царской воли. Недаром князь в Милом во время чтения глаз не мог поднять от стыда. Но против остальных идти, видимо, не рискнул. Только что сам решил не брать греха на душу, освободить «по-царски».
Мужики отказались от уставных грамот. Управляющий Брониборского начал угрожать. Люди кричали и стучали кулаками в груди.
И тут появился Корчак с людьми. Смотрел в толпу бешеными черными глазами, говорил непонятное:
— Не мог царь дать такую волю. Настоящая воля за семью печатями. В ней для всех сыроядцев смерть. Царь приказал волю вилами брать. Он за свою жизнь боится. Но как пойдете панов бить — возрадуется его душа.
Марта из мельницы Покивача (многие знали ее по тайным молениям) смотрела огромными глазами. Глаза на половину лица, и в них — одержимость и безумство.
— Правду говорит Корчак! Сама от лёзных людей слышала! Растет белобожий конь! Если не поддержите его — в аду вам быть! Божьего жеребенка продадите — не видать вам счастья!
Плач баб резал по сердцу. Все равно было пропадать с таким выкупом. И потому люди слушали. А Марта кричала:
— Матерь Божия с бывшей Алейной брамы плачет. Волосы у нее поседели и дыбом встали. Мертвых деточек видит. Продали их родители.
Зрачки Марты расширились на весь раек и трепетали.
— Бог, Бог сказал! Будут выдавать брат брата и батька сына на смерть; и восстанут дети на отцов и поубивают их; и будут вас ненавидеть за имя мое, но кто вытерпит до конца, спасен будет.
— Замолчи ты, — попробовал было кто-то цыкнуть на Марту но на него напали бабы.
Мужики наконец поверили. Дело было не в вопле Марты. Просто жить стало невмоготу, и вопль придавал положению необходимый оттенок жути и величия. Пусть причитает.
— Кровью река поплывет, если не заступитесь!!!
— Глядите, хлопцы, — предупредил Корчак. — Не пойдете с нами — один пойду. Вам потом стыдно будет.
В это время пришли вязыничские. Их привел тот самый Брона, который когда-то резал веревки на руках Раубича. Большущий, с английским штуцером в руках, он пришел под общинный дуб и бросил только несколько слов:
— Странник по дороге говорил: паны попов подкупили. Попы настоящую царскую волю в церквях спрятали. На престоле под сукном.
Толпа молчала. Похоже было на то. Попы читали свободу, но попов в Приднепровье, которое вера (то одна, то другая) била и трясла столько веков, никогда не любили.
— Спрятали, — заключил Брона. — И не обшарить ли нам в церквях?
Решили: шарить.
Ближе всего было до горипятичского храма. Люди пошли туда и по пути подняли еще деревню Крутое. Видя, как много мужиков уже идет, люди поднимались легко.
Потом пристали крестьяне двух ходанских деревень. Эти пришли с мялами, вилами, топорами и косами.
Обрастая, как снежный комок, толпа двигалась к Горипятичам. Жгли по дороге господские дворовые постройки. В красном зареве, большие от него, двигались сквозь ночь люди, и страшно, остро блестели над их головами отполированные ежедневным трудом вилы и коричневые била на ореховых рукоятках цепов.
Уже несколько сотен ног топтали подмерзший на ночь снег. Шли плетеные кожаные поршни, валенки, лапти. Поглядывая на их следы, посуровевший после убийства Кондрат Когут шутил:
— Смотри, решета своей ходьбой гнали. Ай, мужики, ай, головы!
Хохот катился над головами ближайших. Ржал, как конь, Брона, окруженный подростками. У парней были в руках топоры на длинных древках, и даже по этому можно было узнать: из Вязынич. Лишь у вязыничских, прирожденных лесорубов, топоры были на таких, вдвое длиннее обычных, топорищах.
Корчак шел перед своими, как на праздник, пьяный от мысли, что вот наконец настал час. Он не знал, что вся эта попытка с самого начала осуждена на провал, что большинство думает о только что полученной, пускай даже куцей, свободе, что никто, кроме его ребят, не накопил злобы, что люди шли как на веселую гулянку и могли разойтись при первом препятствии.
Не знал, что истинный час этих людей придет не теперь и даже не через год, но когда придет — пожар будет полыхать ярко.
— Го-го-го! — долетало оттуда, где шагал Кондрат со своими мрачными шутками.
Корчак не знал, что и Когуты идут с ним не от всего сердца. Пошел Кондрат, единственный, кто знал правду о смерти Стефана и еще гневался на всех. Андрей двинулся за ним: нельзя ведь было бросить близнеца. Но этот отправился без желания и раза два сдерживал брата. Пока что это не удавалось, но на третий раз могло иметь успех.