Она стояла в тот год лишь силою собственных корней, укрепив ддя себя полукруглый форпост.
В собственных руках держала жизнь.
И за нею была земля, а перед нею течение, и следующий паводок должен был обрушить грушу головою в волны, и ей следовало бы подготовиться к смерти. Но она не знала этого, она цвела.
И лепестки падали на быстроту реки.
Где она сейчас? Алесь смотрел под откос и наконец увидел то место. Под кручей растаял снег, и в проталине чернело что-то длинное.
Мертвый ствол занесенной песком груши.
Тоска и боль овладели сердцем, резанули по нему, как ножом. Груша, детство, лирный звон. Груша! Спасай меня от моей тоски, спасай меня от моей любви.
Сани завернули и остановились перед крыльцом загорщинского дома. Алма, староватая уже, толстая, как туго напиханный широкий мешочек, завиляла хвостом, побежала к саням, потом увидела чужого с оружием и залаяла на него так, что, казалось, разорвется все ее тельце.
Змитер взял Ургу и пошел с ним. Уехал и солдат. Алесь медленно начал подниматься в дом.
...Он блуждал по комнатам, сам не зная, что ему надо, к чему его влечет. И наконец, не понимая как, пришел туда, где они с Майкой еще детьми смотрели сквозь цветные стеклышки.
Все было как прежде. Вот на этом диване когда-то сидела Майка, когда он отвел потом глаза на стенку и увидел ее, черную с лиловыми волосами.
А вот и шкатулочка со стеклышками. Забыли. Если смотреть сквозь красное стекло — какое страшное, дымно-багровое пламя ревет над миром. Такое страшное, словно вот-вот взревут трубы архангелов и небо упадет на землю.
А это что?
Бог ты мой, черепок китайской вазы, которую разбили тогда. Дед еще говорил: «Бейте, так ей и надо!»
Он раздал черепки. Интересно, сохранила ли Майка? А Франс? Сколько друзей, ровесников. Можно склеить все эти черепки, и опять будет ваза. А вазу поставить в общем, в солнечном доме, в котором живут все.
Ваза-ваза. Белая ваза с синими рыбами.
Он пошел по полутемным комнатам. Черные ели. Мраком наполнен дом. За окнами гостиной холодная звезда горит между деревьев. Что это, начало конца или конец начала?
Хоть бы поскорее, хоть бы поскорее восстание! Пускай даже смерть! Так как невозможно больше терпеть это гнилое, душное лихолетье, ложь, рассуждения кроеров, мусатовых, корвидов, дембовецких — всей этой сволочи.
И невозможно больше сидеть в этом доме, видеть в темных окнах конусы елей и острую, как солдатский штык, направленный в твое сердце, звезду. Невозможно видеть рабов и господ невозможно упражняться в терпении, видеть, как другие совершенствуются в лести. Невозможно видеть церковь, короны, расшитые мундиры. Невозможно видеть на каждом перепутье, над всей страной взлет пробитых гвоздями рук.
Лучше бы уж ему, Алесю Загорскому, искупить грехи всех, своей кровью добыть освобождение для всех, погибнуть за всех.
Он вдруг понял, чего ему не хватает, пока нет битвы. Пускай себе друзья и он сам пренебрегают стихами. Сегодня он не может.
Перо бежало, оставляя строки:
Чем прогневила ты Бога? И чем разозлила,
Что над тобою, еще не воспетой и сотнею строф,
Маятник времени пал и костельная тьма наступила,
Тьма и пробитых ладоней, и тысяч неправых голгоф?
Что ты совершила земле — от фиордов до Рима,
Что заливали пожары тебя под напором ветров,
Что умирали в сибирях твои молодые багримы,
Что достоевские съехали с пашен твоих и боров?
Кто же отнял твою память, моя дорогая,
Что ты, во веки веков, забывая страданье свое,
Лучших поэтов страны ты забвением смертным караешь,
Лучших пророков камнями незнания бьешь?
Верю в одно. Когда в небе полынь вдруг засветит
И вековечное зло ощутит свой удел,
Ты на суде — под архангелов трубы — Марии ответишь.
Скажешь единое слово за всех на планете людей:
«С речью родной умерла. Я для будущих дней не восстала,
Чтоб на руинах моих искупления зернам взрослеть.
Матерь сынов человеческих. Я от всего исстрадалась.
Можно ведь землю простить,
Если я все же есть на земле».
Он не верил, а образы получились мифологическими.
Да и разве в этом дело, если действительно гибнет все доброе, если правду говорят булгарины, а за свободу воюют муравьевы, если действительно над землею взлет пробитых рук?
Он смотрел в окно, на звезду. И вдруг увидел...
...В небе стояли светлые столбы от горизонта до зенита. Они менялись местами, крайняя их грань была ярко-багровой, она разгоралась и напоминала пожар. А посредине вставали белые полосы и столбы.
Редкое на таком юге и потому слабое, вставало над землей северное сияние.