В красном углу, под закуренными Юрием и Матерью Божьей, — только и остались от них одни глаза, сидел дед. Рядом с ним Михал Когут, плотный, с легкой сединой в лохматых волосах. С наслаждением черпал путрю, нес ее ко рту над опресноком. Изголодался человек. По левую руку от него спешил кушать старший семнадцатилетний сын Стефан. Этот успел еще до ужина приодеться, начистить дегтем отцовские сапоги и даже новую красную ленточку приделать к воротнику сорочки. Парня пора было женить.
Михал смотрел на него с улыбкой, но молчал. А дед, конечно же, не мог удержаться:
— Черта сводного себе ищешь?
Стефан молчал.
— Спеши, брат, — не унимался старик, — там тебя Марта возле Антонова взвоза поджидает. Круг ногами вытоптала.
Вздохнул, положил ложку (ел по-старчески мало).
— Чего вы, дедушка, — буркнул Стефан. — Разве я что?
— А я разве что? Я ничего. Я ж и говорю: девка... как вот наша скамья. Хоть садись, хоть пляши, хоть кирпич накладывай... Вековая!.. А потом, утром на косьбе, как только отец отвернется, так ты голову в кусты и дремать. На ногах. Как конь.
— Ну вас, — обиделся Стефан, положил ложку и встал.
— Пойди, пойди, — добавил другой сын Михала, пятнадцатилетний Кондрат. — Слишком поздно твоя Марта вспоминает март.
Стефан только носом фыркнул. Пошел.
— Теперь до утра не жди, — отметил отец. — А ты, Кондрат, не цепляйся к нему. Сам еще хуже. А он хлопец тихий.
— Почему это я хуже буду? — улыбнулся Кондрат.
— По носу видно.
Кондрат и Андрей были близнецами. И если все Когуты были похожи, так этих, наверно, и сама мать путала. Так оно в детстве и случалось. Дурачился Кондрат, а тумаков давали Андрею, и наоборот. Лишь потом, в восемь лет, появился у Кондрата признак, полукруглый белый шрам на лбу: оставил копытом жеребенок.
Но, кроме внешнего сходства, ничего в близнецах не было общего. На Кондрате шкура горела. Драться так драться, плясать так плясать. С утра до вечера всюду раздавались его шутки и смех. А в светло-синих глазах искрилось такое заметное, а потому и безопасное лукавство, что девушки даже теперь, в пятнадцать лет, заглядывались на него. Заглядывались и на Андрея, хотя тот был совсем другим.
То же самое, кажется, лицо, и все-таки не то. Глаза даже по цвету темнее, нежели у Кондрата, наверно, потому, что ресницы всегда скромно опущены. Рот несмело улыбается. Голова склонена слегка в сторону, как цветок весеннего «сна». Слова чаще всего клещами не вытянешь. Но зато с первого раза запомнит и пропоет услышанную на ярмарке или где-либо в мельнице песню. И пропоет так, что вспомнит молодость самая старая баба.
Марыля поставила как раз на стол «гущу наливаную» — пшеничную кашу с молоком, когда в хату зашел Павел.
— Как там Алесь? — спросил дед.
— Поднялся уже от груши на тропу. Идет сюда, — мрачно ответил Павел. — До завтра обождать с песней не могли. Обидели хлопца, макитры черепяные.
— Ну и дурень, — пояснил дед. — Ибо, может, сегодняшний вечер тебя от обиды упасет через пять лет. Ты не забывай, он твой будущий хозяин. Пан.
— Не будет он паном, — упрямо настаивал Павел. — Я знаю.
— А глупые ж все, — отозвалась от печи Марыля. — Садись вот лучше, Павел.
— Я не сяду, — горячился Павел. — Я Алеся буду ждать.
— Погоди! — сказала мать, выглядывая в окно. — Вот он идет уже, твой Алесь.
Все замолчали. Алесь зашел в хату внешне спокойный. И сразу Андрей выдавил из себя:
— Мы уже... думали...
Взглянул на Алеся, затем подвинулся, дал место между собою и Павлом. Подал ему опреснок.
Алесь сел. Андрей подвинул ему ложку и улыбнулся.
У Андрея вообще-то много было женственного. Виноватая улыбка, огромные васильковые глаза, несмелость движений. Марыля всегда говорила: «Девочка была бы, да петух закукарекал, как пришлось рожать».
— Ешь, — сказал Андрей, будто пропел.
И Алесь взялся за пищу. Изголодался он очень. Но неловкость все-таки властвовала в хате, и развеял ее, как всегда, Кондрат.
Курта села возле него и угодливо стала смотреть в глаза. Даже визгнула — то ли от боли, то ли, может, попросила.
— Ступай, ступай, — сказал Кондрат важно. — Бог подаст.
— Зачем ты ее? — спросил Андрей и бросил собаке кусок опреснока.
— Поскупился, — прокомментировал Кондрат. — Все вы, певцы, такие, Что поп, что ты.
Помакал свой кусок в молоко и дал суке. Она начала есть, прижав уши на круглой, как тыква, голове.
— Сегодня смехота была, — продолжал Кондрат. — Хату Звончика вода все еще держит. Так они челн приспособили. Даже в кустарник на нем ездят. Я с пахоты коня повел поить. Вдруг смотрю, старуха Звончика выходит из хаты прямо в челн и начинает пихаться к кустарнику. А ветер встречный, сильный. Горевала она, горевала. Потом смотрю, постояла минуту в челне и начала пихаться назад, в хату.