К ночи — а солнце в степи гаснет, как свет в театре, колпак подтянули метров на двадцать. Сержант, уже охрипнув от крика, скомандовал: «Перекур!» — и упал на траву.
— Чтоб ты сдох, паскуда. Всё, товарищ лейтенант, в темноте можем всяких дел наделать. Ни хрена не видно.
— Ну, и что предлагаешь?
— Да ничего. Надо или бросать до утра, или.
— Или.
Пауза повисла, и было только слышно, как кузнечики звоном накрывали склон сопки, да степные разбойники, копчики, жалобно скыркали где-то в тёмной выси.
— Светить надо.
— Это кто там такой умный? Ты, Соков? И чем же ты светить собрался? Голой задницей.
— Да фарами светить.
— Ну?
— А чё «ну». Андрей машину подгонит на склон…
— И фарами в небо.
— Зачем в небо? Тама приямка есть на склоне. Мы туда гадить ходим. Навскосяк поставит, как раз сюда фарами и засветит.
— Навскосяк, говоришь… Андрюха, ты живой, чего молчишь?
— Живой я, живой. Но сильно грязный. Свин свином. — Андрюха мазал солидолом доски, что подкладывали под края колпака, и успел угваздаться по самые локти. — Васька, показывай, где землю удобряешь. Щас, сержант, спробуем.
Бойцы лежали пластом. Минут через десять наверху невидимо заурчала машина, чиркнула фарами по чёрному небу, затем свет, поелозив по склону, упёрся прямо в колпак.
— Вот это Васька. Вот чёрт вятский. Ну, чего, славяне, выспались?
— Выспались. Дальше самое интересное начинается.
— Да, дальше самое. куда уж интересней. — Сержант сел. — Вот что. Товарищ лейтенант, я на лебёдках буду, а вы следите за подпорами. Чтобы намертво стояли. Если сорвётся, когда лебёдки перецепляем, — всё, хана. Вы уж там смотрите.
— Лады.
— Ну, чего мужики, подъём.
— Подъём так подъём.
— Прихлопнет он нас, как мух.
— Так… Кто ещё, кроме Кармаева, трусится. — Сержант встал, одёрнул гимнастёрку. — Чё, нет больше ссыкунов?
— Товарищ сержант, да я же не трусюсь, я так.
— Я тоже так. Берёшь кувалду и на лебёдках ломы забивать. Там, наверху, не прихлопнет. Смотри, только палец не придави, институтка.
— Ну, чего вы обзываетесь. Какой я проститутка.
— Институтка и проститутка — это разные люди, красноармеец Кармаев, — сержант почесал за ухом. — Хотя… Хрен их знает.
Летом ночь короче воробьиного клюва. Чуть только забрезжило, сержант отправил бойца кипятить чай. Мужики чуть на ногах держались.
— На эту лебёдку подтянем, и всё, шабаш. Товарищ лейтенант, разрешите перекур с отдыхом, а не то сдохнем на хрен.
Колпак прошёл почти половину склона, и до гребня оставалось ещё столько же. Было понятно, что если ничего не случится, то до верха его дотащить можно. Но что будет, когда он начнёт переваливаться? Вот там, на краю, всё и решится.
— Да я что. Я и сам чуть живой.
На лейтенанта смотреть было страшно. Трясущимися руками он пытался вытащить из пачки папиросу, но та пачка уже вся смята в комок.
— Может, махры?
— Давай. — Посмотрел на сбитые в кровь руки. — Закрути сам, я не могу.
Сержант понизил голос, наклонился ближе к уху Никошина.
— Товарищ лейтенант, вы не лезьте так под колпак-то. Пойдёт вниз, не успеете отскочить.
— Знаешь, Фролов, если пойдёт, мне и отскакивать не надо. Пусть лучше давит. В штрафбат не пойду! Я-то ладно, а отец позора не переживёт.
— Да, вот как жизнь разворачивает. Вчера как всё хорошо было.
— Было… — длинно вздохнул. — Я тут много за ночь чего передумал. Видимо, всё по справедливости. Заслужил я это.
— Да вы что, товарищ лейтенант.
— Заслужил. — Лейтенант хрипло, с придыханием, стал говорить быстро, словно боялся, что колпак накроет его, и он не успеет всё сказать.
— Я иногда такая сука был. Ты же видел. Ну, скажи, Фролов. Так? Не надо, я знаю. Я думал, я центр вселенной, и все, кто ниже, должны вокруг меня танцевать. Так мне и надо! — смял цигарку в руке. — Бог даст, вывернусь — другим буду. Нельзя такой сукой жить. Нельзя… — выдохнул. — Давай, сержант, поднимай ребят наверх. Надо отдохнуть. Я тоже пополз потихоньку.
Спали все вповалку, кто где приткнулся. Солнце, поднявшись почти в зенит, безжалостно жгло лежавших как попало людей. Жгло мстительно и зло. Они были чужими на этой земле. Они пришли, чтобы ранить её.
Лейтенант проснулся со звенящей от боли головой. С трудом встав, Никошин, шатаясь, дошёл до землянки, окунул голову в ведро с водой и держал её там, пока не начал задыхаться. Такой головной боли он ещё в жизни не испытывал. Звенело до тошноты, до ломоты в глазах.
Когда, щурясь от слепящего солнца, он вышел из землянки, сержант стоял на краю откоса и смотрел вниз. Молча, глянув на подошедшего Никошина, потёр виски, присел на корточки и сжал голову ладонями.