- Нет ли на нашем пути потухших звезд, глобул [13] или газово-пылевых туманностей? - опросил я Самойлова.
- Кто знает?… Кто знает?… - пожал он плечами.
Оба мы, очевидно, Думали об одном и том же, напряженно вслушиваясь тревожную песнь гравиметра - чудесного прибора, чувствующего поля тяготения на большом удалении от астролета. Гравиметр связан электронной схемой с роботом, управляющим двигателями торможения. Иногда ровная мелодия (гравиметра повышалась - и наши сердца сжимались от страха. Но потенциал гравитации был невелик, и страх покидал нас.
А стрелка указателя скорости продолжала издеваться над нами. Она судорожно “вибрировала почта на красной черте, отмечающей скорость света. Происходили странные вещи: аицелерограф неизменно показывал, что ускорение равно одному километру в секунду за секунду, а скорость все же не возрастала.
- Двести девяносто девять тысяч семьсот девяносто пять и одна десятая километра в секунду, - точно смеясь над нами, повторял автомат.
- Мы настолько близко подошли к порогу скорости света, - объяснял м, не Самойлов, - что в каждую следующую секунду скорость астролета возрастает на все более малую, если не сказать бесконечно малую, величину. Это и вызывает вибрацию стрелки указателя скорости, так как он не проградуирован на такое ничтожное приращение скорости, как сейчас.
Впрочем, я и сам уже догадался о причинах странного явления. Но все-таки ускорение было громадным - один километр в секунду! Наш земной опыт, логика и здравый смысл оказались явно бессильными.
Я задал роботу программу почти на полный режим гравитонного распада. Если раньше двигатель работал бесшумно, то сейчас издал тонкий мелодичный звук. Все нарастая, этот звук перешел в мощное низкое гудение. По экрану кормового перископа разлилось розовато-фиолетовое сияние: начал светиться холодный поток энергии, вырывающийся из дюз.
Прошло два часа. Предательская стрелка никак не хотела шагнуть за красную черту. Решительно взмакнув рукой, Самойлов вдруг сказал:
- Включай на все сто процентов! Запаса энергии у нас хватит!
Я дал роботу соответствующую команду. Гравитонный двигатель заревел. Даже сквозь толстые защитные экраны и звукопоглощающие перегородки его гул властно лез в уши.
Экраны астротелевизора не показывали ничего. Полный мрак, словно все светила Вселенной давно “погасли. И вдруг стрелка микроскопическими рывками стала “подползать к индексу “С”. Теперь-то я знал, что каждый такой бесконечно малый рывок к скорости света давался ценой огромного расхода энергии, равного биллионам киловатт на тонну массы корабля. Вот стрелка точно зацепилась за левый край красной черты. Ну!… И академик и я привстали в креслах, хотя самое разумное, что мы сейчас должны сделать, - это распластаться в них, приняв на всякий случай защитное положение. Было совершенно неясно, можно ли в таких условиях надеяться на наши чудесные антигравитационные костюмы.
- Свершилось! - воскликнул Самойлов. Он улыбался и довольно потирал руки. - Об этой минуте мечтали сотни лет все физики-теоретики Земли. Как жаль, что с нами нет сейчас Эйнштейна!
Пока как будто не происходило ничего особенного: наши массы не возросли до бесконечно большой величины, с пространством тоже все было в порядке. Я посмотрел на Самойлова, он - на меня. Казалось, ученый был разочарован. Я украдкой прикусил кончик языка - больно. Нащупал пульс: он бился, может быть, чуть учащеннее, чем обычно, да это легко объяснялось волнением.
- Часы!… Что с ними?! - вскрикнул вдруг Самойлов.
С универсальными часами, отсчитывающими темп времени для астролета и для Земли, явно творилось что-то несуразное. Если верить им, то на Земле истекало тысячелетие, а в астролете - всего лишь минута. Затем стрелка часов падала к началу отсчета и время на Земле шло назад. Я встряхивал головой, проверяя - не сплю ли я?
Все приборы точно сошли с ума. Стрелка акцелерографа вдруг завертелась с такой быстротой, что совсем пропала из глав, и нельзя было понять, в каком направлении она вращается. Силуэт ракеты-искателя бешено метался в овале, то исчезая из него, то вновь появляясь. Мелодия гравиметра перешла в какое-то дикое хрипение. Электронный регулятор приемника равновесия сыпал сплошной пулеметной дробью, прерывающейся треском. В одно мгновение стройная симфония астронавигационный приборов сменилась душераздирающей какофонией. Я выключил телефоны шлема, боясь оглохнуть.
Внезапно по корпусу корабля прошла гигантская волна мучительной вибрации. Все вокруг нас - стены, предметы обихода, столы, диваны, части оборудования - сразу зазвучало, резонируя с хаосом нарушенных мелодий приборов. Астролет болтало.
- Что творится?! - прокричал я в лицо Самойлову.
Не отвечая, он включил механизм, сдвигающий массивные щиты с иллюминаторов, которые были предусмотрены в корабле на случай повреждения астротелевизора, Я отшатнулся, пораженный фантастическим зрелищем: вместо прежнего непроглядного мрака в астролет хлынул океан ослепительного света. Небесная сфера пылала тысячами радужных полос, спиралей, шаров. Из глубин пространства прямо на нас, точно к единому центру, мчались мириады пылающих лохматых солнц и бешено вращающихся галактик. Вся Вселенная, казалось, сжалась в небольшую сферу или конус, по внутренней поверхности которой мы стремительно открывали спирали. На мгновение даже показалось, что я завертелся на “чертовом колесе” под куполом какого-то фантастического цирка.
Я почувствовал, что слабею, и безвольно опустил голову. В отяжелевшей голове бились беспорядочные мысли.
“Мы существуем или нас уже нет?…” - хотел я опросить Самойлова, но вместо слов у меня вырвалось лишь невнятное бормотание. Последнее, что я успел заметить, была рука академика, слабо шарившая близ аварийной кнопки, включающей тормозные двигатели.
…Очнулся я уже на койке в салоне. Было тихо. Во рту ощущалась приятная горечь препарата “ВГ”. Самойлова в салоне не было. “Жив ли он?…” Я окликнул его.
- Ну что, дружок, - отозвался он из лаборатории, - очнулся?
Лишь теперь я отчетливо вспомнил все, что видел, теряя сознание, и сильно встревожился за академика.
- Вы очень бледны. Вам плохо? - опросил я.
- Пустяки. А как ты себя чувствуешь?
Я попытался стать - и не смог. Это была скорее не мышечная слабость, а полная апатия, неумение сосредоточить волевое усилие на механическом движении мышц. Я сказал об этом Самойлову. Он кивнул головой.
- Этого следовало ожидать… Нервная ткань наиболее восприимчива к малейшим изменениям.
Академик замолчал, присел в кресло и потер ладонью лицо.
- Вам нужно прилечь, - потребовал я.
- Я еще могу продержаться, - возразил он тоном, не допускающим возражений. - Поправляйся скорее,. - И нетвердой походкой тяжело прошел в централь управления.
После ухода Самойлова я попытался подняться. Но это было нелегко. Я сосредоточил свое внимание на том, что мне необходимо опустить на пол правую ногу, затем левую. Чтобы опустить на пол обе ноги, потребовалось огромное усилие. Прошло немало времени, пока я смог сесть. Наконец, собрав последние силы, поднялся и, цепляясь за стены, двинулся за Самойловым.
В штурманской рубке все было по-прежнему. Успокоительно мерцал овал искателя. Стрелка указателя скорости стояла левее красной черты. Акцелерограф показывал отрицательное ускорение, то есть замедление движения. Я понял, что наш сумасшедший полет был приостановлен аварийным роботом. Повинуясь руке академика, включившей тогда кнопку, робот по заранее составленной программе привел в действие тормозную систему.
Сейчас “Урания” летела по инерции, но этого нельзя было установить, так как в корабле поддерживалось искусственное поле тяготения, позволяющее избегать неприятные эффекты невесомости.