Господин командующий ничего не сказал на мое мнение и токмо на третий день, когда бот пришел в ширину 67 градусов 18 минут, объявил свою волю:
— Ежели больше будем мешкать в северных краях, опасно, чтобы в такия темныя ночи и в тумане не прийти к такому берегу, от котораго не можно будет для противных ветров отойти; и рассуждая об обстоятельствах судна, понеже шверц и плей-ваглен изломаны, також трудно нам искать в здешних краях таких мест, где зимовать, понеже иной земли, кроме Чукотской, неизвестно, на которой народ не мирной и лесу нет. А по коему мнению, — приговорил господин командующий, — лучше возвратиться назад и искать гавани на Камчатке.
Сие, любезный друг Алексей Иванович, истинная причина того, что не представили мы господам Адмиралтейц-Коллегии достовернаго известия о нахождении Анианскаго пролива, хотя и поднялись гораздо выше его к норду. Ныне ж доподлинно репортовать можем, что достигли того пролива, и об раздельности Азии с Америкою по донесению штрафованного при здешнем остроге морехода Скурихкна. Оный Скурихин похвастал пред служителями экспедичными, что в лето 1732 года, находясь при команде бота святаго архангела Гавриила (бот строен нами при Камчатской гавани взамен «Фортуны» и лодии, на которых мы переправлялись из Охотскаго острога в прошлую экспедицию), ходил в море под смотрением подштурмана Ивана Федорова и геодезиста Михайлы Гвоздева, который Михайла был в академических классах в те прошлые годы, когда и мы в них премудростей набирались у господина профессора и бригадира Андрея Даниловича[71]. Служители донесли, что штрафованный мореход божился, будто бывал у Чукотскаго носа и, плывя от него на восток, видел сушу американскую. Допрошенный нами, оный Скурихин письменно показал под присягою правдивость своей сказки и об том, что репорт Михайлы Гвоздева, принявшего бот в командование за смертию подштурмана Ивана Федорова, подан в Охотскую канцелярию по возвращении бота из вояжа.
Сколь достойно удивления, что великой важности известие доселе было неведомо! Судить можешь, любезный друг, какова позиция здешних правителей к проведыванию истины географической, ежели донесение об отыскании Анианскаго пролива более восьми лет в забвении под спудом лежало при острожной канцелярии!
Репорт Михайлы Гвоздева найден намедни и прочтен мною и господином командующим. Идя с Камчатки тем курсом, каковым следовала ранее прошлая наша экспедиция, Гвоздев с Федоровым достигли Чукотскаго носа и, не в пример нам, пошли от него не вдоль берега Азиатскаго, но избрали курс к востоку. В направлении взятом обрели удачу, приплыв вскоре к неведомой матерой земле, где видели разной лес, растущий на берегу, людей на чукоч схожих, жилье всякое и зверей. Пробыв некоторое время близ той земли, возвратились к Чукотскому носу, полагая, что оный нос и земля найденная разделены проливом.
Досадую, что не мы доподлинно проведали о суше напротив Чукотскаго носа, яко гласила государева инструкция.
Однакож, радуюсь, ибо честь узнания раздельности Азии с Америкою принадлежит россиянам, об чем рассказал и господин историограф Миллер, Академиею Наук назначенный в экспедицию. Будучи в Якутске, отыскал он в тамошних архивах зело любопытное челобитье, поданное якутскому воеводе казаком Семеном Дежневым. Оный Дежнев в лето 1648 года, на кочах под веслами и ровдужными[72] парусами, прошел морем от устья реки Колымы на реку Анадырь, обогнув Чукотский нос. Посему господин историограф заключил не без резона, что Анианский пролив давным-давно пройден росскими опытовщиками».
На этом письмо обрывалось: капитану помешал визит варнака. Ночь без сна провел Чириков наедине с гостем, внимая его рассказу о позабытой в тягостях и заботах экспедиционных будней тайне царя-адмирала и двух геодезистов. Время, наслаивая в памяти одно событие за другим, погребло под спудом иных впечатлений думы о секретном вояже Лужина и Евреинова. Визит старого варнака воскрешал былое. Оно, завладев мыслями капитана, воссоздало перед ним картину шторма в Ламском море за двенадцать лет до этой ночи на рейде Охотского порта… Тетрадь в голубом сафьяновом переплете мелькнула на гребне волны и скрылась меж седыми валами… Сквозь колеблемое дыханием пламя свечи отчетливо проступили строки унесенного морем недочитанного дневника Федора Лужина: