Комитас пожал плечами, давая понять, что он не в курсе.
Демидушка же кашлянул и подвинулся поближе к гостю.
— Вы, кажется, что-то хотите сказать? — обратился к Демидушке академик.
— Этава, — покраснел Демидушка и заскреб в своей роскошной бороде, а потом в густом затылке. Его большая седая голова от волнения слегка затряслась. Но он все же справился с собой: — Так оно, этава, товарищ ученый, до войны перед самым ее, будь не ладна, началом, возле города нашли было... на берегу пролива.
— Ты не переживай, Демид, он такой же человек, как и ты, — вмешался Комитас. — Разве только что академик.
— Я слушаю вас! — нетерпеливо теребил за рукав Демидушку гость.
Никита курил, серьезно глядя на стариков.
— Ну, этава, «Универсал» — такие были у нас тут трактора — посунулся с кручи. Рычаг там какой-то заело. Тут ветра бывают. Видать, в мотор надуло песку, вот и заело. Тракторист успел выскочить, а трактор и посунулся. Начали трактор этот вытаскивать, посыпались с обрыва, этава, кости. Эге — смекнули. Надо раскопки проводить. Ученые подъехали. Молодые все. Народу подвалило, этава! Сложили те кости — мамонт получился. Скелет, короче говоря! Ученые довольные. А мы говорим, что таких костей из моря навалом после шторма выкидывает. Ученые, этава, стали на берегу искать. Переписали все кости, что в огорожах торчали. Цифры ставили. В ящики большие стали складывать. Да не успели. Война как раз и началась. Ящиков получилось много. Увезти было нечем. Так и остались они. Сложили в одном дворе. А когда немцы пришли, был у них главным такой — Энгелем звали — дотошный попался. Стал он эти ящики изучать. Заставил народ копаться в том месте, где цельный скелет нашелся. Ничего такого больше там и не было. Мелкая кость шла. Он к мелкой косточке без, этава, внимания. А большую из огорож тоже в ящики запаковал, и отвезли на подводах в город. Говорили, что у саму неметчину отправил он те ящики.
— А что на ящиках? — спросил академик.
— Этава, не понял вопроса? — переспросил Демидушка.
— Какие-то были надписи, знаки?
— Этава, да! Букву «кэ» рисовали краской масляной. Большую такую.
— Совпадает! — хлопнул в ладоши Нахаус. — Это весьма веский из недостающих аргументов за то, что наш слоник в музее и есть тот самый, то есть ваш, тутошний.
Вася Конешно стоял разинув рот. Арина во все глаза глядела то на академика, то на Демидушку. Комитас и Никита сошлись плечом к плечу — уши топориком, боятся слово пропустить.
— Я как раз с фронта пришел. Устроился работать в тот самый Зоологический музей к мамонтам. Я этому делу еще, понимаете, до войны посвятил себя. В это время как раз доставили в Эрмитаж спасенные картины Дрезденского музея. Вот и звонят нам из Эрмитажа, мол, приезжайте, есть и для вас кое-что. Поехали. Ящики. На них — буква К. А в ящиках — кости. Двенадцать ящиков с костями. В порядке: стружкой пересыпаны. Из тех костей мы и собрали нашего слоника. Мы долго думали: откуда он? Из какой страны фашисты вывезли его? А теперь у меня появилась уверенность, что это наш родной слоник.
— Так это же, этава, ясно можно узнать. У того, что тут нашли, один рог поломанный, — вставил Демидушка.
— Левый? — воскликнул Нахаус.
— Не помню, какой. Знаю, что один наполовину рог целый. Вот и все…
Они еще некоторое время горячо разговаривали. А потом вернулись к машине, втиснулись в нее. Арина вышла первая. Как ни уговаривали ее остаться Комитас и Демидушка, как ни соблазняли ухой из кефали, вышла. Вскоре вышел и Никита, сославшись на дела. Вася, доехав до дому, наскоро похлебав ухи, ушел в поселок на дискотеку. А старики остались вместе. Сидели до глубокой ночи во дворике Конешнихи. Пили юшку, ели жареную кефаль. Баловались арбузами, не спеша беседуя, поглядывая на звезды и на упокоившееся в полном штиле море.
Демидушка не преминул выяснить, к какой нации относится гость.
— Фамилия у тебя не нашенская, — спросил он без обиды.
Оказалось, что Иннокентий Нилович немец. Еще при Петре Великом его предки попали в Россию. Привез их царь, когда «прорубил окно в Европу», да так они и остались тут.
— Только фамилия у них была не такая, как моя. Вульфы они были. А Петр перекрестил их за то, что один из Вульфов пытался домой вернуться, нах хауз, а царь не соглашался на это, — пояснял Иннокентий Нилыч.
— Воевал, Кеша, где?
— Сначала в блокаде все девятьсот дней. А потом до Кенигсберга шел танкистом.
Начинает воспаляться, гноиться, болеть граница между государствами. И они становятся врагами. Кровью солдат, огнем смертным, дымом охвачена тогда эта грань между странами. Мировая война — это когда болеют не только границы, но целые континенты.