— Колчедан, прошу тебя, не тащись за мною в роддом.
— Ладно. — Художник вертел в руках, испачканных по локти бирюзовой краской, малярную щетку. Он как раз заканчивал красить фелюгу. Установил ее посреди двора на бетонный фундамент. Отделал внутри как положено. А вот покрасить все руки не доходили. Затеял вчера. Сегодня намеревался кончить дело.
— Валера, умоляю тебя. У меня от красок аллергия.
Колчедан выскочил из комнаты. Потоптался в сенцах. Толкнул дверь на улицу. Бросил в ведро с керосином щетку. Вымыл в том же ведре руки. С тщанием долго вытирал их ветошью. Затем мыл с мылом под краном. Руки пахли теперь уже не столько олифой, сколько нефтью. Колчедан хотел уже ставить на примус воду, чтобы попробовать горячей водой отмыться от въедливого запаха, как у двора, круто развернувшись, остановилась «Волга» с крестами.
Марина Сергеевна молча прислушивалась к себе. Она почти понимала в этот момент, что такое смерть. Понимала и не боялась ее. Не боялась, потому что знала: смерть ей не грозит; рано ей бояться смерти. Марина Сергеевна чувствовала в себе нечто такое, что давало ей абсолютную уверенность: все у нее будет хорошо. Она даже, зажмурившись от боли, на миг увидела вроде бы чадо свое. Мальчика.
Вот на этом и покинуло Марину Сергеевну сознание.
Очнулась от крика. Открыла глаза. Старый Комитас держал дитя. Встретившись с Мариной Сергеевной глазами, заговорил весело, показывая новорожденного со всех сторон. Она видела, что родила мальчика с белыми, длинными, в завитушках волосами.
Потом она ощутила невероятно сильную хватку маленького рта. Ребенок насыщался соками матери. Ребенок жил своею жизнью. И сознание этого открыло перед Мариной Сергеевной еще одну тайну. Тайна оказалась настолько впечатляющей, что начисто вытеснила из памяти Марины Сергеевны те откровения, что открылись ей в момент страдания. Она забыла, что такое жизнь и смерть. Она поняла самое главное — что такое МАТЬ. И этого ей было достаточно. И этого ей хватит на всю жизнь до самой смерти. Это знание будет ее выручать из опасностей бытия, помогать в невзгодах. Материнство — вот ее удел. Это она понимала и тем была счастлива.
ШТОРМ
Василий, как только поднялся ветер, смотал удочки и поторопился вернуться домой до шторма. Да и поздно уже было. Завтра с утра — в котлован второго блока. Пошло-поехало. В первом котловане заливают основание под реактор, а в это время вовсю скреперы, бульдозеры, экскаваторы копают землю на месте, где встанет второй реактор. Сделаны вскрышные работы и для третьего котлована. Пошло-поехало. Это вначале — всякие заминки, паузы. Так, видимо, всегда, пока стройку-махину раскачаешь. После стычки в котловане бригадир спросил, напустив на лицо безразличие, когда, мол, Вася, уходить будешь? Ждет не дождется, когда Вася вернется в колхоз. А Конешно взял да и выпалил: передумал уходить. А чего уходить? Заработки хорошие, обижаться нечего. Нет, Конешно уходить не намерен. Высказывается он таким, значит, образом, а сам с бригадирского лица глаз не спускает. Ждет, вот-вот Вороной выдаст свое огорчение тем, что Вася передумал увольняться. Нет! Ничем не выдал. Вот самообладание у человека! Вот выдержка! С комсоргов попросили, возраст, говорят, вышел. А он и не унывает. По виду. Вроде ничего такого с ним и не случилось. А ведь с какой должности турнули. Рядом со Жванком становился на трибунах по праздникам...
Размышляя так, гнал Вася лодку свою к берегу — вернул все-таки Иванов. Потом выволок, подкладывая под киль кругляшки, подальше, чуть ли не во двор затащил. Удовлетворенно взвесил в руке улов. Не только бычки оказались в мешке, но и ставрида, и глосса.
Матрена не спала.
— Тверезый?
— Как стеклышко, мать!
— Не нарадуюсь на тебя, сынок!
— Радуйся, радуйся, старая. Когда тебе еще и порадоваться, как не сейчас.
— С уловом?
— А то ж!
— Я встану, помогу тебе с рыбой управиться.
— Дело хозяйское. Желаешь, так вставай.
В четыре руки мать и сын быстро управились с рыбой. Она жарила глоссу во дворе на примусе. Он тушил на газе картофель с салом, чесноком в молоке. Любил Вася кулинарию, ловил себя на мысли, что, пойди он в молодости по этой стезе, знатецкий бы вышел из него повар.
Потом они сидели под звездами. Ели рыбу с картофелем да помидорами. Молчали. Было им радостно, как, может быть, бывало только в пору Васиного детства, когда мать возвращалась из Мужичьей Горы, где продавала на базаре рыбу, и приносила мальцу купленные на выручку конфеты-подушечки и тетради.
— Ой, хто цэ? — нарушила молчание Матрена, уставившись в ночь.