В степи было много заброшенных колодцев. Глубоких, узких. Когда-то в них была сладкая вода. Чабаны поили ею овец. Но со временем, как вспоминали старожилы, после извержения вулкана — было то перед четырнадцатым годом — вода в колодцах стала горькой. Вот и забросили эти колодцы люди. А мы их находили по выдолбленным из цельного камня-известняка невысоким срубам. Известняк потемнелый, покрытый зелено-бурой коростой лишайника. Веяло от тех колодцев какой-то непостижимой тайной. Бросишь в колодец камень. Слушаешь. Кажется, летит он долго. Вдруг далекий гул, будто что под землей взорвалось. Всколыхнувшаяся вода как бы вспышку посылает. Успокоится вода. Смотришь вниз: далеко-далеко в черном круге отражается сруб и твоя голова. Знаешь, что это ты отражаешься, а все-таки жутко. Чудится, что на тебя кто-то с той стороны уставился. Ты еще один камень опускаешь. Он полетел. Прорвал черное зеркало, грохнуло. Улетел твой камень на ту сторону. И снова круг успокоился. И снова на тебя смотрит тот, похожий на тебя, только черный.
Сейчас я могу сказать: смотрит, словно из иного измерения. И этот круг жидкого зеркала как бы тонкая пленка между мирами, антимирами. Ишь как взрывался камень, когда прорывал ее!
Сегодня у меня такое чувство, что те камни, что я бросил в горькие колодцы моего детства, как булавы мифического богатыря, по истечении положенного срока должны возвратиться назад. Из неимоверной глубины моего детства. Высоты детства.
Возвращаюсь домой. Туда, в тот дом, откуда я пытался выбросить последний камень моей бабки. Когда отнялись у нее руки и ноги, она попросила нас положить ее во времянке. Никому мешать в доме не хотела. Говорила, мол, во времянке я спокойно все додумаю, в тишине последние деньки полежу. Каждое утро ходили мы с матерью постель ей перестилать. Однажды я поднял перину и увидел камень-голыш. Когда-то батя привез его с моря. Бабка просила найти ей такой камень. Гнет, говорила, для солений нужен. Показал я глазами на камень. А мать мне знаки подает, мол, вынеси его, камень, на улицу. Я и вынес. Бросил у сарая. На следующий день поднимаю перину — камень на месте, как давеча. Я снова его выволок. Через пару дней снова камень этот там же находим. Спросить хотели у старухи, да передумали. Говорила она трудно. Видит, что мы ее с трудом понимаем, нервничает. Не стали спрашивать, и камень не стали больше убирать. Так и умерла она на этом камне. Потом кто-то из старых людей объяснил нам, что был тот гнет последним в бабкиной жизни камнем преткновения, мол, так, значит, он был нужен бабке, что она, недвижная, находила в себе силы возвращать его к себе под голову.
Камни мои нынче — это мои воспоминания. Пришло время собрать их и построить дом. Вместительный светлый дом памяти. Самые надежные я положу в основу. На таком фундаменте он будет стоять вечно. А значит, найдут в нем приют и радость бытия все, кто пожелает...
Валентин лежит в том же углу, на той же койке, на какой и Вовка Олисава лежал в апреле. Увидев Владимира, шевельнулся — потянуло его навстречу гостю.
— Ну, как тут за тобой ухаживают, товарищ инспектор?
— А чего за мною ухаживать, я не женский пол, — ясно проговорил Валентин.
— Ну-ну! Не очень-то хорохорься, — пожав свободную руку Валентина, присел Олисава на табурет. Тот же. На ту же тумбочку положил свою книгу и сверток с городской едой.
Валентин взял книгу. Подержал перед лицом.
— Читать начну. Уйдешь, сразу же и займусь.
— Но я пока тут, — бодро сказал Олисава. Его все время мучил вопрос, что у Валентина с лицом. Из-под бинтов выглядывают губы, кончик носа да глаз. Второй закрыт. Действует только одной рукой. Вторая спрятана под одеяло.
Но Олисава спросил о другом.
— Кто же на море сейчас вместо тебя?
— Колчедан. Он, по-моему, даже рад этому обстоятельству. Целыми днями, говорит, пишу.
— А марикультура?
— Он ее энтузиаст более, чем я.
— Что же стряслось, Валентин?
— Пускай тебе старики расскажут. Они сейчас лучше меня знают все подробности.
— Этава, Володя! — начал Демидушка. — Когда Васька Конешно вывез его из моря на берег, собралось народу тьма. Ну и стали ждать этих браконьеров.
— Валентин ведь их оставил без мотора. Бандитам пришлось грести против ветра. Ну а когда они увидели, что на берегу творится, решили уходить в море, — подхватил Комитас.
Владимир глядел на этих впадающих в детство стариков, слушал их горячий репортаж и понимал, за что любит их до слез. Иной раз, видя одинокую заброшенную старость в городе, он думал: а прав ли человек, мечтающий в молодости о долгой жизни? Ну вот, свершилось. Живет человек долго. Ни друзей-ровесников рядом, ни друга-супруга. Одиночество, бессилие... Вот и эти двое впадают себе в детство — это состояние конца и начала жизни. Если все правильно, человек не должен чувствовать боли, умирая, как не чувствует ее, когда рождается. Вернее, не помнит. Не должен помнить, когда умирает своею смертью, отжив отмеренный век.