Утро было золотым. И утренний воздух — тот, ставший по-новому памятным дух — позвал и повел Олисаву. И чем ближе он подъезжал к морю, тем увереннее понимал: это воздух моря.
В зеркальце бокового обзора Олисава заметил пеструю птицу. Она стремительно нагоняла машину, а когда поравнялась, Олисава краем глаза пытался ее рассмотреть. Но как ни напрягался, так и не узнал. Олисава подумал, что птица эта ему незнакома потому, что раньше такие в этих местах не водились. Видимо, новосел она. Видимо, появилась она тут после того, как построили канал и пришла сюда новая вода. Птица с красным клювом и такого же цвета глазами, желто-голубыми крыльями и журавлино-цветным пером на шее и туловище имела сорочий хвост. И должна была бы производить веселое впечатление. В другое время Олисава остановил бы машину, вышел и рассмотрел ее, наверняка сидящую где-нибудь на проводах вдоль дороги. И стало бы ему легко и приятно от пахучего степного воздуха, от буйно занявшейся разнотравьем степи, от идущих к небу посевов, от молодости своей, незаметно переросшей в иной, пока непонятный до конца возраст, от этой диковинной птицы... Сейчас же Олисава стремился вперед, выжимал из машины все, на что она была способна. И птица, летящая рядом, казалось, без особых усилий, играючи, может, если захочет, оставить машину далеко позади. Олисава, хоть и решил не обращать на попутчицу внимания, все же невольно боковым зрением видел пестрое ее пятно. Чтобы как-то отвлечься, стал вспоминать недавний телефонный разговор.
Когда Олисава узнал, что отец болен, сразу же позвонил в райбольницу Комитасу. Главный врач подтвердил — отец неизлечим, но ехать тут же, сейчас же, не советовал: больной переживает самый тяжелый период... Врач говорил страшные слова. Олисава из последних сил слушал их, прижимая горячую телефонную трубку к лицу... И вот этот момент наступил. Комитас позвонил сам. Бесстрастным голосом велел приезжать и как можно скорее. Натка тоже порывалась ехать, но Олисава решительно отказал жене. Веснушка же пока ни о чем не подозревала. Чтобы избежать объяснений с дочкой — почему ты не берешь меня в Красные Кручи?! — Олисава уехал от нее тайком.
Жену и дочку Олисава всегда старался уберечь хотя бы от той жизненной горечи, от которой в состоянии был оградить. Это он и считал главным долгом мужа и отца, этим всегда руководствовался, по этому закону поступил и теперь.
Мужичья Гора, еще десять лет назад большая деревня, превратилась в городок. Многоэтажные дома заслонили когда-то самую большую в округе высоту — саму гору. И она теперь смущенно спряталась за домами — покатая, осевшая под тяжестью времени. Одно ее крыло уже застроено все теми же домами. Где-то в той стороне райбольница. Олисава в Мужичьей Горе не был порядком и потому поехал по центральной улице городка, полагая, что она и есть та самая, на которой райбольница. А когда понял, что ошибся, что бывшая центральная улица сместилась чуть ли не на окраину, переулками, раздолбанными тяжелыми грузовиками еще в зимнюю распутицу, Владимир стал выбираться к больнице. В воротах его ждал старый Комитас, отец главврача.
— Входи к нему как ни в чем не бывало... Он спокоен, — вместо приветствия сказал старый лекарь и пошел на крыльцо первый.
Олисава на задрожавших ногах двинул следом, рассеянно кивая каким-то вроде бы знакомым двум дедам в белых больничных то ли халатах, то ли куртках.
Отец лежал в отдельной узкой с небольшим окном палате. Койка солдатская, рядом стул, тумбочка, на ней кружка с водой.
— Привет! — улыбнулся отец желтозубо и кашлянул. Эти звуки — слов и кашля — были такие слабые, такие не его, Вовки Олисавы, что сын побоялся ответить, побоялся рот раскрыть, чтобы вместе со словами не вылетели рыданья. Он подошел к отцу, наклонился и легко пожал его мальчишески узкую, без единой мозоли прохладную ладонь. Потом поцеловал отца в губы.