Директор внимательно посмотрел на Олисаву. Потом, как бы что-то решив для себя, сказал:
— Двадцать два миллиона тонн. Но зачем это вам?
— Затем, чтоб знать, смогу ли я выкупаться в родном море в этот свой отпуск. Боюсь медуз! — рассмеялся Олисава. — Жаль, что я не морж. Приезжал бы купаться зимой. Соленая вода долго не замерзает. Заодно и переохлажденной рыбкой мог бы полакомиться...
— Что вы имеете в виду? — строго спросил директор.
— Ну как же! Порог-то замерзания воды в море падает. А значит, и рыба в нашем мелком море становится такой холодной, что у нее свертывается кровь.
Директор поставил локти на столешницу, глядел на Олисаву не отрываясь. Было видно, что он преодолевает в себе вспыхнувшую неприязнь к собеседнику.
— Если слабы нервы, нечего тогда браться не за свое дело! Оставьте его нам. Мы уж как-нибудь сами. Вы не в силах понять голос разума, потому что руководствуетесь минимумом точных знаний и максимумом эмоций... Это разные языки... Мы говорим на разных языках...
— Мы говорим на разных языках, но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Я думал, что мы вами в конце концов поймем друг друга...
— Вы забываете, дружок, что не бывает так, чтобы все оставалось как было. Вы забываете, что есть диалектика. Мир меняется, и этот процесс необратим!
— Всегда можно найти оправдание своей бездеятельности! Только вот оправдание-то мы не из трусости ли ищем?
Собеседник вознес глаза к потолку:
— Я бы сказал, из осторожности, точнее, осмотрительности. В этом, лишь в этом залог любого дела! Поверьте мне! Я прожил немало. Только такой путь приносит результат и удовлетворение.
Олисава встал.
— А вы не так просты, как можете показаться, — сказал директор, напряженно улыбаясь.
Олисава протянул ему руку. Сильные бледные пальцы директора были прохладны.
Владимир гнал машину, с раздражением вспоминая только что состоявшийся разговор. И вдруг понял: директор не против; по-своему, он за Досхий. Навалилась усталость. Он свернул с дороги в степь. Заглушил мотор. Вышел. И лег на спину, закинув руки за голову. Небо было бездонным. Таким же, как в детстве...
...На долгое время Кормач как бы застыл в одном возрасте. Казалось, что таким — невысоким, слегка сутулым, с густыми морщинками вокруг нежно-голубых маленьких глаз, седоватой головой — он был всегда. Казалось, что таким и останется. А может, и не казалось. Просто об этом никто не думал. Просто без Кормача не представлялась жизнь. Кто угодно, только не Кормач, мог умереть: случайно или от болезни. Кто угодно мог уйти или уехать, только не он. Кто же тогда поведет детвору колядовать-щедровать зимой, а в другие времена года станет пасти скот? Кроме Кормача, некому. Никто и не думал об этом.
И вдруг все от мала до велика как бы на мгновение замерли, глянули на Витьку и увидели, что он совсем еще молодой — хоть и маленький, и сутулый, и кашляет очень, когда рано утром идет по улице. И со дворов на этот его надсадный кашель хозяйки выгоняют коров, уже подоенных, вопросительно глядящих в калитки.
Увидели вдруг. А причина этого открытия назревала давно.
Уходил он до света в степь. Пас деревенское стадо. Вовремя приводил его днем на тырло, чтобы подоили коров, а вечером каждую скотинку к самой калитке пригонял. Нередко с ним в степь уходили и томящиеся, отпущенные на каникулы мальчишки. Помогали пастуху заворачивать строптивых коровенок да телков, норовящих сбежать домой или заскочить в призывно зеленеющие посевы, уже хорошо поднявшиеся, уже вытолкнувшие на свет наливающиеся соком колосья. Помощники в свое удовольствие бегают вокруг разбредшегося стада, и Кормач сидит на самом высоком в степи месте — наблюдает. По всем окрестностям, всюду у него есть такие места — небольшие взгорки, бугорки, холмики. Трава на них, поскольку она там к солнцу ближе, быстро выгорает. Нет ее там уже почти в самом начале лета. Это Кормачу по душе. Высокой травы опасается Витька. Ему кажется, в ней скрываются змеи. Сколько раз ему толковали, что змее в такой траве делать нечего. Она любит открытое место, на солнышке понежиться предпочитает. Витька слушал, согласно кивал головой, однако поступал всегда по-своему. Поставит камень покрупнее, на нем потом сидит, а в радиусе двух-трех шагов круг из камней помельче выложит, мол, если змея полезет к нему, то он сразу же ее увидит, ведь той придется через ограду перебираться. Таких кругов-оград соорудил Кормач окрест много. Так от круга к кругу и кочевал со стадом. Так сезон напролет и кружил вокруг деревни. Ребятишки безошибочно находили его в степи. В каком круге он сегодня — знали наверняка. Прибегали к нему попозже, когда солнце росу поднимет. Чего им торопиться? Каникулы. В тот час, когда Витька шел по улице и гулкий кашель его был слышен во всех концах деревушки, ребятня досматривала самые сладкие сны. Просыпались лишь тогда, когда Кормач уже восседал в центре очередного круга, пили молоко, брали с собой провизию: хлеба, квасу, тарань, пучок молодого лука, сахару — и в степь. Витька ждет.