Владимир заглянул в Красные Кручи, в дом отца, неделю спустя после того, как приехал в Чернокаменку на весь свой отпуск.
Нет ничего печальнее, чем оставленное хозяином жилище. Олисава ходил по двору, заросшему татарником и горчаком, кустами перекати-поля, круглыми и почерневшими уже в неожиданно раннем зное едва только начавшегося лета. Маленькие яблоньки, посаженные отцом два-три года назад, терялись среди фиолетовых соцветий чертополоха. Здесь у калитки еще недавно стояли тополя. Олисава-младший посадил их когда-то.
Тополей теперь не было. Их недавно спилили. После того, как отца увезли в больницу, они так и не выпустили листвы. Соседка рассказывала, почернели. Голые, они угрюмо высились над двором. В ветер гремели пустыми ветвями. Пугали ее. И она попросила мужа спилить.
— Я так, Владимир, жалкую, что заставила мужика их спилить. Грех взяла на душу...
Олисава, поеживаясь, бродил по двору, не находя места, мучительно думая об отъезде. Пока не понял, что ему мешает это сделать. Он понял, что уехать отсюда не может. Почему? Что его задерживает тут? Как ему жить в этом доме, если вот уже вторую ночь глаз не сомкнуть?
Чтобы хоть как-то отвлечься, решил соорудить на тополиных пнях лавочку. Для этого надо было найти кусок доски, молоток и несколько гвоздей. Пни-столбы. Не надо копать. Прибей доску — и лавка. Метра два длиной. На ней и прикорнуть можно. Время летнее. Зажег свет сначала в доме. Потом в сарае. Доску нашел быстро. Она стояла в углу — гладкая, обработанная фуганком. Свежая, даже припахивала лесом. Отыскался и молоток. Тяжелый, с почерневшей ручкой. А вот с гвоздями было трудно. Порывался пойти к соседям, но всякий раз останавливало себя. Люди спят. Давно за полночь. Нелепо. Однако гвозди тоже нашлись. Там, где стояла доска, на полу валялось пять длинных, слегка присыпанных мусором, потому сразу и не замеченных.
Олисава старался стучать потише. Боялся соседей потревожить. Один гвоздь согнулся. Пришлось выбросить. Разгибать — лишний шум. Да и четырех хватило. Сел на скамью и только тут понял: доска и гвозди остались от домовины, которую тут, в сарае, сколачивали. Поднялся и больше на лавку не сел...
Он сильно устал и потому все-таки уснул — прямо на полу в комнате, где когда-то жил.
И снилось ему, будто мать говорит с упреком: «Что же ты, сынок, тополя свои спилил?» — «Это не я, мама. Я в жизни еще ни одного дерева не спилил. Мне самому жалко...» Мать погладила его по вихрам: «А я думала, что это ты похозяйничал».
А потом он увидел: на лавочке у калитки сидит Вовка. Нога на ногу — худенький, смотрит куда-то. Глядит далеко-далеко. Посмотрел в ту сторону и Олисава. На тот яркий свет, аж глаза у него заболели. До слез. «Батя, не рубил я тополя!» — крикнул Олисава, а он даже не обернулся. «Ну, не пилил, так не пилил. Чего ты плачешь?!»
Он проснулся и сразу почувствовал: свежий, давний, хорошо когда-то знакомый, но позабытый дух проникал в дом — дух моря.
Из отцовского дома до хатки Валентина рукой подать. Дома Иванова не оказалось. Сказали, что в бухте за третьим скалистым выступом. Там теперь пропадает.
До армии Валентин Иванов был в рыболовецкой бригаде. Зарабатывал знатно. И ничем от других рыбаков вроде и не отличался, разве только тем, что не пускал заработок на ветер, копил деньги. За это его слегка недолюбливали на сейнере. Однако ценили за сметку, за безотказность, предполагая — копейку, видимо, бережет, потому, что после армии хочет сразу же и семьей обзавестись, и машину купить, а возможно, и дом новый поставить. Но пришел Валька со службы и стал рыбинспектором, как старый Евграф Руснак из Чернокаменки. Не женился, не купил машины, а поселился, отделясь от матери, в хатенке, где сквозь оконце в крыше светило с незапамятных времен солнце.
Поработал Валентин Антоныч год, до первого отпуска, и улетел на Дальний Восток, где и оставил все свои сбережения. Дело, которое он затевал, стоило тех Валентиновых деньжищ, да и материнских тоже.