Прошло полмесяца. Бежать больше никто не пытался. Может, потому, что немцы разрешили по воскресеньям приходить в лагерь родственникам заключенных. Кое у кого даже настроение поднялось. Городские оделись потеплее. Харчем даже кое-кто делился с теми, к кому не ходили близкие или родственники. Немцы на эту меру решились, потому что знали — любой ценой до морозов надо закончить укрепления на берегу пролива. Там они строили несколько линий: доты и дзоты, бетонные блиндажи, другие огневые точки.
Когда появлялись родственники, Мария не подходила к проволоке: мать далеко, да и не знает, что такое разрешение получили родственники сидящих в лагере. А Варька бегала всякий раз. Возвращалась хоть и грустной, но как бы отдохнувшей. «Знаешь, — бормотала она, деля перепавший кусок, — чувствуется, что люди в городе знают: недолго немцу осталось до полной ханы...»
— Откуда им это известно, Варька? — вяло не соглашалась Мария.
— Тю-ю! Откуда?! А по поведению фюреров. У них рожи перекисли... Вот увидишь, в одно прекрасное время на наш лагерь сбросят парашютистов красные асы. Я, например, сразу с ними уйду бить гадов. А ты? Небось в деревню, к мамкиной юбке побежишь?
— Как ты можешь, Варька! У меня же мамка одна, ждет!
— Эх, — обнимала Варька Марию, чтобы хоть как-то смягчить резкость своих слов, иначе же она никак не могла, она должна была сказать подруге всю правду. — Эх, ты, о своем раньше думаешь. Ты же комсомолка!
Мария помалкивала, думая: «Тебе хорошо, Варька, ты умеешь из винтовки стрелять, с парашютом два раза прыгала, а я ничего — клуша клушей... Ну что я на фронте смогу?»
Варька была из той же, что и Мария, деревни. Перед самой войной заболела ее бабка — мать Варькиного отца, который работал старпомом на одном из пароходов, что уходят за границу и плавают там по нескольку месяцев. Из-за этой его работы Варькина мать уехала из деревни с каким-то уполномоченным. Уехала и пропала. Ни письма, ни открытки. Старпом сильно горевал. Но успокоился, отвез Варьку — она тогда уже в шестом классе училась — в город и отдал в школу. Там Варька пробыла почти два года. Когда приехала к больной бабке, то в деревне даже соседи не сразу ее признали. Высокая, чернявая, грудь под белой блузкой широкая, бугром. Ноги под цыганской юбкой — хоть и с кривинкой — смуглые, гладкие. Варька и закрыла глаза бабке. В хате после похорон ночевать забоялась, пришла в дом Марии. Спали на одной кровати. В той кровати их и застало известие о начале войны. Варька в момент умчалась в город. Загорелось ей на фронт. Да не взяли. И вот обе оказались в лагере.
Обветренные, изъеденные слезами губы Марии впервые за много дней снова сложились в улыбку, когда встретилась тут с Варькой. С первых же часов встречи Мария поняла: не будь этой девчонки рядом, она бы умерла от усталости и горя. Дома оставалась мать. И Мария, подогреваемая постоянными разговорами Варьки о побеге, долгое время верила в скорое возвращение домой. Но окончилось лето, кончается осень, а конца заключению не видно.
Прошло еще одно воскресенье. Мария сидит в продуваемом ветром бараке в своем уголке, держа на коленях легкую голову беспокойно спящей Варьки. Варька ничего пока не знает. Она даже не догадывается, что ее ждет послезавтра, если, конечно, Мария сама решится... О Варьке говорить нечего — согласится, не раздумывая ни мгновения. Воспользоваться такой возможностью ей разве только смерть помешает! Смерть! До лагеря Мария боялась одного этого слова. А теперь в смерти ей видится избавление от рабства.