Если когда-нибудь дневник окажется в руках моего потомка, ему наверняка будет стыдно все это читать... Он даже возмутится мною, своим недостойным предком. Страна кипит в освободительном огне, а я пишу о сугубо личном. Увы! Я пришел к выводу: что бы ни творилось на земле, а личная жизнь остается личной жизнью. О революции потомству расскажут историки. Они, как правило, интересуются интимной стороной лишь исторических особ. Я же хочу поведать о подобной стороне жизни простого матроса с крейсера «Рига».
Софа заявила, что ее «любили много». Я это знал уже. Это в какой-то степени не являлось для меня новостью. Меня оскорбил тон сказанного. Я вначале думал, что она, мучаясь угрызениями, не смогла найти правильный тон. Потом из дальнейшего разговора я понял иное. Она мне — не пойму зачем? — открыла тайну. И вовсе не под наплывом чувства совести. Она так говорила со мною, будто это я и только я один виновен в ее прошлом...
А сейчас я задаю себе вопрос: люблю ли я? Действительно ли так сильно? Всматриваюсь в милые черты спящей красавицы, а сердце сжимается больно, а затем сладко бьется... В сознании промелькнула тень разлуки, война ведь продолжается. Мировая переросла в гражданскую. Но тут же приятное понимание, что мы сейчас вместе, успокоило мне душу.
День прошел беззаботно. Играл с четырех до пяти в флотском оркестре. Кажется, что из этого оркестра ничего путного не выйдет. Нет грамотного руководства.
Был у портного. Полупальто все еще не готово. Придется снова идти в мастерскую, завтра...
Скоро Новый год! Что он, грядущий, нам готовит?
9 февраля 1918 года
Ревель, квартира
Почти два месяца не брался за перо. Бесконечная вереница самых разнообразных дел и чувств заслоняла стремление писать. С появлением в моей жизни Софы писание для меня стало скучным времяпрепровождением. Возможно, потому это так, что я теперь всегда сравниваю ее и свой уровни. Она для меня недосягаема.
Сейчас пишу, потому что более нечем себя занять. Соня спит после работы усталая. Она по поручению Ревельского комитета ведет литературную часть в Армейском клубе. Пришла поздно. Не в силах была и чашки чаю выпить. Даже не раздеваясь, уснула. Спит сном праведника. Я же, перелистывая страницы прошлого, ушедших в Лету дней, стараюсь постичь события моей маленькой жизни.
Как сейчас помню ту пятницу, кажется, 10 января. Вечер был полон безумной страсти. Что в сравнении с тем вечером первый шаг к нашей совместной жизни! Он бледен и немощен. После него текли счастливые дни и таинственные ночные бдения. Однажды вечером она высказала желание сходить в комиссариат и засвидетельствовать нашу супружескую жизнь. Что мы и свершили 21 января. Была маленькая пирушка. Приехали ее и мои товарищи из Питера... Писать о том, как счастлив, не могу и не буду, ибо нынче я не в состоянии себе ответить на такой вопрос. Скажу одно. Не проходит и дня, в продолжение которого я бываю одинаково сильно и счастлив и несчастлив. Происходит такое, как мне кажется, от ее умения элегантно пренебречь моими желаниями, от ее стремления подняться надо мною. Я же пока не могу хладнокровно переносить подобные ее поступки. Уверен, что никогда и не стану учиться таковые переносить, ибо это ни в коем случае не может быть присуще человеку, да и еще и образованному до некоторой степени. Красной чертой через всю нашу интимную идиллию проходит, к примеру, такой ее недавний поступок. Это ее посещение театра с Жаном: несмотря на теперь новое для нее положение — семейное, несмотря на то, что за Жаном волочится недвусмысленная слава ветреника... И потом, в конечном итоге, я же и виноват, мол, товарищ Руснак так загружен работой в военном оркестре, что вовсе не уделяет внимания собственной жене. Полагая себя много культурнее меня, она даже не считает нужным считаться с моими чувствами, что отражается весьма болезненно на моральном моем здоровье...
Из дому до сих пор что-то ничего нет. Сообщил родителям письмом, что женился. Затем послал им 250 рублей, а также попросил телеграммой отца приехать ко мне в гости.
С завтрашнего дня перехожу работать в Корпус!
3 марта 1918 года
Жду писем или телеграмм из дому, а там 20 тысяч человек войск Антанты... Как переносят все это мои матушка и отец? Может, и нет их уже на свете! Мысли об этом просто измучили. Хочется подать рапорт и отправиться добровольцем на родной юг, бороться за освобождение от интервентов родных краев.
Совсем уж решил, но тут заболела тифом Софи. В лазарет сдавать ее категорически не стал. Добился разрешения лично ухаживать за нею. Сижу около бредящей, нежно любимой, остриженной под мальчика и размышляю. Совместится ли в нас, в нашей семье, отрицательное с положительным? Ведь идеальных людей нет. Люди сложны. Они индивидуумы, как сказал один философ. Ведь даже дикие животные — что значительно примитивнее людей — не сразу сживаются. А у человека и подавно не обходится без эксцессов. Главное в том, как часты они, эксцессы. Частые, они могут довести до того положения, которые описал Толстой в своем произведении «Крейцерова соната». С другой стороны посмотреть, так граф нам показал светскую проблему. Тогда оно, возможно, так, а ни как иначе, и было. Но теперь-то все такое старо. Старо и глупо. Мы люди новой формации. Нам надобно искать свои способы семейного самовыражения. Там были малодушные эгоисты. Мы же выдвинуты на арену мира не случаем, а общественным законом. Мы — сильные духом в потенциальном смысле. Мы, логически рассуждая, совсем иные.