А на фронте я не упустил ни одного момента, ни разу не опоздал с тем или другим решением. Я видел, словно провидение, где будет то, где станется это, — за сутки знал, что и как обернется. И, не теряясь, как только мне такое знание открывалось в очередной раз, спешил с силами к слабому месту, и положение разорванных частей налаживалось. Был момент, когда я ослаб, упал в овраге, изнемогая. Помню: ко мне подбегают с потерянными лицами люди, жизни которых зависели от меня, только от меня и более ни от кого, лишь от меня. Окровавленные, бледные, спрашивая, что делать... У меня не было сил говорить. Я из последних остатков энергии лишь махал рукой в том или другом направлении, и люди двигались по этой указке, и дело делалось. И вдруг я вспомнил свою жену, свою крошку... Я воспрянул. Откуда и силы взялись, словно бы я Антей, а земля меня своими токами напитала, пока я лежал, припав к ней, родимой. Сознание прояснилось. В один миг я постиг ситуацию и выбрал уязвимое место в атаке противника. Я понял: вот здесь, на этом взгорке, если поставить пулемет, бой будет за нами. Трижды уходили под огнем мои бойцы к комиссару за пулеметом, и все трое смельчаков были скошены... И воскликнул я тогда громоподобно, обращаясь к самому святому для меня на тот час жизни, к любви моей: помоги! И сам комиссар Светов, словно бы получив мое соображение через мертвое пространство, миллион раз прошитое пулями, сам Светов притащил пулемет. Израненный упал в овражек, а «максимка» заговорил по-своему, на своем свинцовом языке, и этими безапелляционными переговорами решил участь боя нашей победой.
А под Кипенью меня контузило. После госпиталя я был членом военной секции 2‑го городского района, а затем по направлению Совета в связи с ухудшением здоровья заведовал сапожной мастерской гарнизона. Чувствовал я себя скверно. Постоянные головные боли изматывали. К концу дня я снопом валился. Но вида не подавал и никогда даже не охнул в присутствии моей Софочки. Я старался, чтоб моей жене и моей родившейся недавно доченьке жилось легче. Я знал, что я должен именно этим и так отвечать за спасение свое и военную удачу. И я все свое терпение, все силы души бросил на алтарь Святой Любви... Я вынес все боли и немочи. И времена стали улучшаться. Я окреп и решил пойти в Моракадемию или же в штаб Флота. Причем в академию я поступил — это случилось около 1 марта, — стал серьезно учиться. Но слишком большие потери сил, связанные с тяжелейшей контузией, вскорости дали знать. Боли в голове вернулись. А с ними возобновились и семейные недоразумения.
Из академии меня уволили, и я пошел заниматься в Гидрографическое училище. Но увы! И это учебное заведение не суждено мне было закончить. Участившиеся постоянные упреки в нехватке денег совершенно не способствовали нормальным занятиям в училище. А тут еще появился, как сказал Светов, друг дома Стаканов.
Светов приехал в Питер вместе с Марусей. Они к тому времени обосновались в Кронштадте и предприняли попытку перетащить на Котлин и наше семейство. Софка и слушать о том не желала. Светов и Маруся на том и отбыли. А я 15 марта 1920 года, оставив училище и всякую надежду получить хоть какое-то образование, пошел начальником команды первого разведгидроотряда.
Пребывание в этой должности совпало с кошмаром семейного бытия. За год жизни с того момента я познал в равной мере и безумие ревности, и горечь нелюбви со стороны Софочки, и мысли о покушении на «друга семьи», и мечту о самоубийстве... Все, все, что может ждать и о чем думать сорвавшийся с жизненных якорей человек...
С 28 февраля по 18 марта в Кронштадте антисоветский мятеж, подготовленный эсерами, анархией и меньшевизмом, связанными с интервентом. Светов был в это время в Москве. 1 марта он прибыл в составе трех сотен делегатов в Питер, и я оказался в частях Красной Армии, которые повели на подавление заговора прибывшие из Москвы партийцы. Через пару-тройку дней Кронштадт был снова наш. Там же я остался, там же был назначен членом Воентрибунала, помвоенследователем.