Сзади слышался тяжелый топот Руснака. Над головами вякали пули, а выстрелов бегущие почему-то не слышали.
Ануфрий, по-прежнему подвывая, вскарабкался на лошадь. Спина от росы у нее была скользкой.
— В степь уходим! — кричал Варавка.
Ануфрий, не оглядываясь на Варавку, правил лошадь не к горе, не к лазу под нее, а пока в степь, чтобы сбить с верной дороги возможную погоню. Погони не было. Это стало сразу понятным. Значит, можно было поворачивать к горе. Да и Антипка, видать, успел. Успел вывести Перевертней из-под замка. Ну, вот и на месте. Варавка слез с лошади шустро.
— Здеся все? — спросил он вполголоса и саданул лошадь тяжким кулаком в морду. Та взвилась и, обиженно фыркнув, унеслась в темноту.
— Конешно! — донеслось из лаза, едва заметного в зарослях терна.
— Все тута? — задуренно повторил вопрос Ануфрий.
— Ну, с богом, — распорядился Варавка и полез на голоса, доносившиеся из-под земли.
Ануфрий же снова вскарабкался на лошадь и двинул в степь. Там, чуя близкий дозор, лошадь отпустил и потопал назад в Мужичью Гору... Его вскоре нагнали. Узнали не сразу. А узнали, еще более осерчали. Доставили на майдан. Жванок приказал запереть в тот же сарай до утра.
— Вываляюсь в грязьке, водою морскою умоюсь, измажусь — очищуся, грешный да покается... — задуренно шепчет Высмерток, спеша по старой дороге к озеру Актуз. Не останавливается. Небо в звездах, а на звезды Высмерток смотреть не может. Не может он устоять на земле, когда запрокидывает глаза в ночное небо со звездами. В пасмурь ничего, а в ясное глядеть страшно...
Так вот и получилось: Руснак осколками исковырянный лежит, Жванок задышкой мается. Кому командовать? А телеграф приказ отстучал: в каменоломни уходить!
Когда Платон Колосов утром в Мужичью Гору прискакал, то нашел в беленой хате лишь разбитый телеграфный аппарат да посередь майдана увидел две ямы от бандитских гранат. Что делать? Стоит понуро. Конь позади него в поводу переминается.
— Сюда, сюда, — вдруг слышит Платон.
Глядь: баба в черном платке со двора, что рядом с беленой хатой, машет. Машет как-то потайком, зовет голосом осторожным. До Платона дошло сразу. Метнулся с майдана. Топот коня следом сыпанул. Понятливое конь существо, понятливое... Не успела баба черноглазая и смуглорукая втолкнуть Платона в курятник, как заплясали на утреннем пыльном майдане верховые: Варавка, Грива, Прохошка да Антипка Панкеевы. «Ух ты», — бормочет Колосов, поглядывая сквозь мутное оконце курятника, изготавливаясь гранатой встретить свой последний миг жизни. И слышит, как в тишине последнего в апреле утра разносится досадливое восклицание Варавки:
— Ушли все-таки, заразы!
«Ушли, а как же!» — вступает в молчаливый диалог с бандитами готовый ко всему Платон.
Когда же верховые увидели во дворе, где спрятался Платон Колосов, заседланного коня, стоявшего рядом с ишаком, похожим своим необычным ростом на мула, и подъехали, Варавка распорядился:
— Коня, Антип, хватай и хода! Зачем ему тут рогатеньких дожидаться?
Колосов понял, что задерживаться в Мужичьей Горе бандиты не собираются, что сейчас они покинут майдан, что с немцами встречаться не намереваются, а это значит, что ему, Платону Колосову, удастся перевести дых, оглядеться и, пока немцы не появились, отыскать след отряда.
Едва рассеялась пыль, поднятая Варавкиными верховыми, женщина отворила курятник. Платон, стряхивая с лица и рук густо насевших куриных блох, выбрался на свет.
Ишак, грустно глядевший на опустевший майдан, казался голубоватым. «Надо же, подивился Платон, — какая необычная животина!»
— Уходи теперь, — сказала черноглазая смуглорукая женщина. Была она немолодой и по всему нерусской.
— Где искать? — спросил Колосов.
— Он знает, — кивнула женщина на голубого ишака.
— Ты што? Не в себе, баба? — вдруг разозлился Платон.
Она не ответила, пошла в хату, вынесла две крошни, плетенные из прутьев дерезы, связала их ручки старым платком и навьючила ишака. Тот словно этого ждал, медленно двинулся со двора.
— Иди за ним, он знает, — сказала женщина и скрылась в хате.
Платон Колосов шел через деревню, настороженно оглядываясь, грел бомбу тяжелой ладонью, другую руку нес наготове, чтобы, не мешкая, пустить в ход оттягивающую плечо винтовку. Ишак семенил, уверенно правя на старую дорогу. Платон теперь верил ему. Почему-то верил, что скотина и впрямь знает, куда идти.
А когда ишак пересек старую дорогу и двинулся лощиной, густо поросшей дерезой, то окончательно успокоился, расслабил вспотевшие руки. Животина вела его к степным каменоломням, минуя по-весеннему разлившееся озеро Актуз.