— Я и говорю, — обметая крыльцо, дружелюбно продолжал Демидушка, — сидеть на сыром зачем?!
— Сидеть на сыром? — поднял голову Высмерток. На Демидушку неприязненно глянули маленькие голубенькие глазенки. — Мне, брат, уже давно ничего не страшно.
— Та я знаю! — уселся рядом Демидушка. Весь белый, потому что в больничном халате, лицо в густой белой бороде, в длинных белых волосах голова. Обильная эта растительность прикрыла некогда бросавшееся в глаза уродство. Он даже прихрамывать к старости стал незаметнее. И говорить легче. Самый старый врач Комитас так объяснил это: снялось, улетело внутреннее напряжение. Отпустило оно Демидушку на волю. Раньше, когда Демидушка молодой был, он стеснялся своего вида, самого себя. А постарел — перестал. Вот и сидят сейчас на крыльце райбольницы двое ровесников. Молчат. И подходит к ним третий старик — тот самый врач. Наполовину лысый, наполовину седой. И говорит: «Такие у нас и получаются кренделябры!» Он тоже садится. И как только он садится, Высмерток опускает голову. И сидящие рядом с ним слышат сначала всхлип, а потом сипатый жалобный голос: «Щи-исливый же он! Ах, какой же он щи-исливы-ый!»
Врач и Демидушка переглядываются недоуменно и почти разом спрашивают:
— Ты про кого это? С чего это так-то убиваешься?!
— Олисава, щистливый! — трезво отвечает Высмерток.
— Тьфу на тебя, нехристь! — вскакивает Демидушка.
Врач, кряхтя, тоже поднимается, чешет голое темя, а затем седой затылок, но пока молчит.
— Олисава щистливый. Он аж до самого конца чувствовал, — снова всхлипывает Шагов.
— Адскую боль, — говорит врач. — Ему уже никакие обезболивающие не помогали.
— Побойся бога, Кузя! — вскрикнул Демидушка и засопел.
— И не побоюсь. Чиво мне его, значит, бояться, ежели он так со мною обошелся!
— Действительно, — кашлянул Комитас, — тем более что отмучился Вовка.
— Когда? — выронил, нет, — отбросил от себя метлу Демидушка, заплакал. И тяжело зашкандыбал в коридор райбольницы.
— Только зацвело, — сказал вслед ему Высмерток, — он и пошел себе... Я у него спрашую, мол, куда ты, Вовка, а он рукою отмашку сделал с такою своею улыбочкой мне: подошвы чешутся.
— Настрадался! — вздохнул Комитас и повернулся уходить.
— Постой, — остановил его Высмерток. — Как же?! Я живой, а завидую ему! Как же это?!
— Ты вот чего, — как всегда не отвечая на подобные вопросы Высмертка, распорядился Комитас, — помоги Демидушке, чтобы все честь по чести, а я пойду телеграммы ударю куда следует.
Высмерток стукнул кулаками по коленкам, упал головой в ладони и завыл:
— Оли-и-иса-а-ава-а‑а! Как же так, а?!
— Замолкни! — выскочил из коридора райбольницы Демидушка. — Не тревожь его душу!
— Не бу-уду! Не-е‑е! Более не-е‑е! Но как жи‑и ми-не‑е! Как?! Не чую никакой такой боли. Это как? Не чую, хоть что хочь! Нету чувствительностей у меня, нету их у меня.
— И в ногах уже нет? — спросил Демидушка участливо.
— Нету, нету! Уже месяц, как нету. Я скрываю. Не говорю ему.
Демидушка сочувственно вздохнул, посмотрел в сторону, куда ушел Комитас.
— На дворе снег, помнишь, был, я босой в него ходил, ничего — ни холодно ни жарко! Думал, простужусь, как Олисава, заболею, умру. Всю ночь ходил. И что?! Вот я перед тобою весь! Живой, здоровенький с мертвыми руками-ногами.
— Слезы горю не подмога, — изрек Демидушка и позвал Высмертка. — Пошли к нему!
— Куда пошли?
— В палату, куда же?
— А его там нету, — махнул рукой на ворота Высмерток.
— Как же это нету, когда я только оттудова.
— Он вышел в степь, через этот коридор и вон те ворота. Сам я видел. Еще вертал его. А он: подошвы у меня чешутся.
— Ты, я вижу, совсем тогось, Кузя! — потрогал Демидушка Высмертка.
— Не-е-е! У меня другое наказание из наказаниев: полумертвый я. Нечувственный... Но я вижу и слышу, и язык у меня пока что работает... А он ушел. Встал беленький такой. Не такой, как ты, белый! Он беленький, аж голубенький. Не такой, как в глазах моих цвет, а как цвет у сон-травы... и улётал отсюда...
— Ладно, ладно, успокойсь пока... Я сам управлюся.
Высмерток пришел в палату, когда там уже никого не было. На тумбочке стояла кружка с водой. Высмерток взялся ее вынести и не мог оторвать. «Гвоздями ее, что ли, прибили?!»
Кружку оторвал от тумбочки Демидушка. Воду расплескал.
ПАМЯТЬ
Ох и не спится же с горя.
Олисава лежит в машине. Дверки нараспашку. Настежь и дом. В него не пошел. В машине ночь решил скоротать. Тихо. Мертвые деревья по дворам покряхтывают. Едва закроет Владимир глаза, наполняется двор гомоном прощания. Столько-то людей не знал этот двор никогда. Вся деревня пришла. Даже из Святынь приехали! Кто? Подходили, здоровались, что-то спрашивали, что-то говорили... Кто, что? Не вспомнить. В дом не пошел. Настежь дом. Соседи убирали дом после всего. Двор мели после всего... Он сидел в палисаде. Спокойно так все произошло. Только голос Натки слышался. Как же она кричала, бедная! А приехать не могла. Веснушка заболела.