— Он меня, как видишь, и под землею находит, — радостно тряс руку Платона Комитас.
— А где Жванок, Руснак?!
— Пойдем, пойдем, сейчас. Дай только груз взять. Ишь ты, умницы какие они у меня — жинка и Голубь. Она крошни с медициной передала, он их доставил и тебя к нам привел. Ты тут очень даже вовремя появился. Руснак побитый осколками лежит. Жванок задыхается. Командовать некому...
— Да развяжите хоть руки... — плаксиво морщась, протянул Ануфрий, когда все четверо оказались под нависшим над озером глинистым обрывом.
— Ты прежде скажи, где рапу эту самую набирать, — потребовал Ваня Холодков.
— А где хочешь, — покладисто сказал Ануфрий, — в этом самом месте она вся подряд для такого дела годная.
— Какая же она годная! Какая годная она может быть на глуби?! — взорвался Улька Поцелуйников. — Я хоть и не санитар, а тоже кое-что понимаю. Рапа крепкая на меляке. Там с нее лишняя вода уже испарилась.
Гнаша Отцов при этих словах насупился, мрачно уставился на Шагова:
— Обмануть, вышло, пытаешься, — и передернул затвор винтовки. — За такое без лишнего разговору кокну.
— Да што вы! — поежился Ануфрий. — И в этой рапе соли хватит. А крутая рапа вон там подалее. Но к ней придется идти открытым полем. Могут и застукать какие-нибудь.
— Веди до крутой рапы, — наставил на Ануфрия ружье Улька.
— Я-то что? Я и поведу. Только если застукают, то вас похватают, а меня, может, и не тронут, так как я вроде бы арестанта при вас, а вы охрана.
— Ишь ты, разговорился, — подтолкнул в бок Ульку Ваня Холодков. Добавил, подойдя к Шагову: — Веди скрытно, вот и не застукают.
— Как же вести-то еще? Дорога тут одна. Разве что до вечера ждать. Когда стемнеет и получится скрытно.
— А что! — посмотрел на солнце Ваня Холодков. — Может, подождем?!
— Пока мы ждать вечера станем, там, — кивнул в сторону каменоломни Гнаша Отцов, — подумают бог знает шо!
— Не! Надо спешить, Жванок сильно плохо дышит, — заключил Улька.
И они стали карабкаться по глинистому обрыву наверх. Ануфрий вроде изо всех сил пытался следовать за полезшим вперед Ваней Холодковым, но ничего у него из этих стараний не выходило. Скатывался назад, и все тут. А когда уж слишком перестарался и пропахал вниз, снеся при этом кожу на скуле, Гнаша Отцов развязал Ануфрию руки.
— Никуда не денется, на виду ведь теперь, не под землю пойдем.
В благодарность Ануфрий схватил канистру и быстренько выскочил наверх.
— Притворялся, гад, — бормотнул сквозь зубы Ваня Холодков.
Пока можно было, шли скорым шагом по неглубокой лощинке. Совсем же открытое место решили перебежать. Первым кинулся Улька. За ним с канистрой Ануфрий. Замыкали пробежку Гнаша и Холодков, топающие плечом к плечу.
— Тут и наберем, — не переводя дыхание, высказался Ануфрий и пошел по мелководью прямо в обуви.
— И сапогов не жалко, — пробурчал ему вдогонку Ваня Холодков.
Гнаша добавил тихо:
— А теперя за ним гляди в оба. Вишь, как с-под руки зырится на стороны.
— Пойду за ним для верности, — решил Улька и тоже, не снимая сапог, шагнул на меляк. Зачерпнул горстью воды, лизнул, сплюнул: — Горькая, спасу никакого. Настоящая, выходит, рапа.
Ануфрий положил канистру боком. Рапа, булькая, набиралась сначала в нее сама. Потом Ануфрий стал загонять соленую воду в горло канистры руками. Потом стал доливать горстями. Набралось сполна. Пошел назад. Улька за ним.
— Да че ты в самом деле? Не сбегу, не сбегу, — говорил Ануфрий и кривенько улыбался.
— Теперь и мы знаем, где ее брать, рапу эту, — удовлетворенно проговорил Ваня Холодков. — Спонадобится еще, любой с нас может пойти. Понял? Ты больше не нужен. Ну, что рот раззявил? Пошли! Ждут ведь, не дождутся.
Ануфрий подхватил на плечо потяжелевшую канистру, рысцой двинулся к лощинке. Улька от него не отстает.
Высмерток снял портки, рубаху, перекрестился и медленно пошел по меляку, где шестьдесят три года назад Ануфрий Шагов набирал для Жванка рапу.
— Невжель не поможешь, невжель, а? — прошелестело над тихой соленой гладью озера.
Звезды были высоко. Высмертку казалось, что он чудом держится на краешке суши, над этой пропастью звезд, в которую вот-вот сорвется; будет лететь полумертвый от страха: сейчас ударится и конец; а удара нет. И это неотвязное предчувствие удара, конца — оно и стало для него мукой. Мукой, которая пришла взамен утраченной боли. Отсутствие боли сделало с ним то, что не могла бы сделать сама боль. Потому и жаждал он боли как спасения. Жаждал боли...
Платон Колосов уводил отряд и лошадей в греческие катакомбы, километров за десять в сторону от степных каменоломен. Те были не такие сырые. Из них имелись выходы на острова, где по ночам можно было выпасать лошадей. Правда, те подземелья были опаснее. Могло ни с того ни с сего привалить. Но что делать?