В Красных Кручах к Валентине Колосовой под хату пришел. Стоит под окном и на свой манер сипато этак воет: «Валька, иии-ихь, Валька!» Та услыхала знакомое нытье. Из-за нытья и невзлюбила она Шагова... Что молодой девке от ухажера надо? А этот ходил следом и ныл. Скулил, а притронуться к ней боялся, видать, сознавал свое ничтожество. Сознавал, а таскался за девкой по ее следам.
Вот и тогда стал под окном и подвывает. Валентина вышла в белой рубахе до пят. Тяжелая спросонок, горячая. «Пошел вон, пес бандитский! — тихо сказала ему. — Твое счастье, что Платона сейчас нет, а то бы он с тобой за лекаря посчитался...» — «Иии-ихь! Откуда про лекаря знаешь?» — «Варавка тут был недавно, нахваливал тебя, гада...» — «Варавка?!»
И побежал Ануфрий прочь. Побежал с думкой мстить Варавке. «Ишь каков! Решил продать меня населению, чтобы я испугался и в банду вернулся. Ну я и вернусь, чтобы тебя кокнуть. Мне теперь все одно нет жизни на земле... Вот я тебя с собою в адик и прихвачу, любезный. Что мне Платон? Теперь мне Платон ненужен, даже опасен. Вдруг — он меня, а не я его, а Варавка останется в живых... Не-ет! Не допущу такого. Пусть Платон остается. С Валькой! Валька, видно, для Платона и создана...»
Всю ночь метался Ануфрий по степи. Банда словно сквозь землю провалилась. Может, подались на ту сторону? Шагов бросился к морю. Решил взять баркас и идти через море тоже. Надыбал баркасец, а там мальчонка спит, сторожит, значит, плавсредство. Выкинул мальчонку. Тот с перепугу — в крик. Хотел утихомирить. Но жители проснулись, не успел. День пролежал в пещере под Мужичьей Горой, не жравши, а едва стемнело — кинулся искать Варавку... Он — Варавку, а Платон Колосов — его. И настигли каждый ловец своего зверя одновременно. Варавка грузился на фелюгу — и правда, на ту сторону надумал уходить. Вот-вот шашка рубанет концы, навсегда отрубит бандюгу от земли родимой. Вот-вот... И появился Шагов. Бежит, тяжело гремя прибрежным песком-ракушкой, размахивая обрезом. Варавка вроде бы и почувствовал что-то. Но почему-то, вопреки себе медлил: припадет к пулемету, отвалится от него, припадет, откинется. Ануфрий ему рукой машет, мол, подожди — дело есть. Тот поверил. И все-таки Шагов промахнулся. Стрелять не умел. Ничего он в своей жизни не умел делать толком. Варавка срезал его очередью. Да не успел концы фелюги рубануть. Платон с партизанами прискакал.
ДВОЕ
Комитас и Демидушка стоят посреди больничного двора, словно бы прислушиваясь к чему-то доступному только их душам.
— И с какого ты, Степа, года? Народился когда?
— С восьмого я, Демидушка.
— Выходит, я, этава, на пять лет всего и млаже тебя?
— Ну, ежели ты родился в тринадцатом, значит, так оно и есть.
— Вишь, как в жизни, этава, получается, Степа, я вроде ближе тебя к революции народился, а образованиев не прошел. Прожил свой век, как та трава.
Демидушка вздохнул. Огладил светлую, что ковыль, бороду.
— Оно, этава, Степа, все ж таки судьба есть. Вот судилося такую жизнь Кузьме пройти и так преставиться, он ее прошел и преставился... Осталися мы теперь двое в этой больнице.
Демидушка и Комитас собрались по выгонам походить, травы целебной поискать. Кинулись искать крошни — легкие такие корзинки, из прутьев дерезы сплетенные, — обыскались. Как сквозь землю провалились. А потом вспомнили: должно, крошни в каморке Кузьмы остались. Он их сплел, он их и берег. Пришли, глядь, стоят все три крошни — одна в одной на самом видном месте. Только теперь третья крошня лишняя выходит. Постояли в полутемной каморке. Пыль серебрится на подоконнике. И паспорт на столе.
— Сердце у него было никудышное. Сколько раз предупреждал его: не ходи к озеру, грязь ту не каждое сердце выдерживает. — Комитас еще раз глянул на потертый, старинного образца паспорт Кузьмы, прочел еще раз: — «Шагов Кузьма Ануфриевич, русский, года рождения одна тысяча девятьсот восемнадцатого, двадцать пятого апреля, место рождения — деревня Святыни...» Надо в сельсовет, что ли, сдать? — задумчиво обронил.
— А нам с тобою износу нет, Степа, — продолжал свое Демидушка. — Эвон Вовка Олисава и того млаже, а еще раньше Кузьмы ушел. Оно, конешно, понятное дело — три года в Ленинграде, в блокаде...
— Возьму-ка я паспорт. В сельсовет надо занести.
— Нам-то он без надобности, паспорт Кузьмы, — согласился Демидушка.
— Я вот не воевал, — снова вздохнул Демидушка, когда вышли на свет полного дня. — Ты, кажись, воевал?