— Не веришь? И напрасно...
Потом говорить ему стало некогда. В кипящее масло он поместил мелко нарубленную морковь. Тут же снял с огня закипевшие в ведре мидии. Вывалил их в раковину и открыл кран. Струя холодной воды ударила В гору раскрывшихся ракушек. Хватая их еще горячими, Тритон ловко вынимал из нутра комочки полусварившейся желтоватой плоти. Пока морковь размягчалась в кипящем масле, крася его в оранжевый цвет, Павел подготовил целую миску мидиевого мяса. Залил его яблочным уксусом. Олисава, пораженный его виртуозностью, воскликнул:
— Да тебе и жениться ни к чему!
— Да-а! Иногда ловлю себя на такой мысли, — весело подхватил Павел. — То есть без женщины проживу не хуже. Но ведь дело не в быте. Хочется чистоты. Мелкая ложь опошляет жизнь. Общение с женщиной, чтобы убить время и расслабиться, — это мелкая ложь. Она лично меня унижает. Бывает, что просто элементарно противен себе. А их, этих поводов, для такой лжи тут навалом. Сам видишь: море, пляж и все такое. А мне уже сорок.
Тритон опустил в казан крупно нарубленный лук. Много лука. Запахло остро. И Олисава подумал впервые за весь идущий к концу день, что так и не позавтракал. А Павел под краном уже тщательно промывал замоченный часа полтора назад рис. Он замочил его в морской воде. Рис разбухший, напитавшийся солями, сверкал, как мелкий жемчуг.
— Попробуй, — пригласил он к мидиям Олисаву. Сам при этом показал пример: бросил в рот щепоть желтых комочков. Олисава когда-то в детстве пробовал мидию, даже в сыром виде. Взял щепотку. Желтые комочки пропитались уксусом — легким, ароматным.
— А ты наворачивай, — отодвинул от Олисавы чашку с мидиевым мясом Павел. — Только не отсюда, а из ведра. Там еще есть. Мне сейчас понадобится для главного дела то, что в чашке. Понял? Не обижаешься?
— Ты невыносимо щепетилен!
— Приходится, не ты у меня в гостях, а я у тебя. К тому же сейчас придет Дина. И неизвестно, как ты себя поведешь. Вдруг она тебе не понравится?
— Ну и что?
— А то, что передумаешь, и нам с нею некуда будет приткнуться.
— Ну! Мы же договорились...
— А если она тебе понравится и ты начнешь за нею ухаживать? А это...
— Что ты говоришь?
— А это может расстроить все наши с нею планы. Женщина не должна видеть, что нравится еще кому-то.
— Это исключено начисто. Рядом с тобою любой проигрывает.
— Эх ты! Не знаешь ты женщин. Для них важна вовсе не форма. Это поначалу они бросаются на внешний облик. — Павел поднял крышку, подлил в казан немного кипятка, кончиком ножа достал рис, попробовал на зуб. Что-то пробормотал, глянул на часы — видимо, Диана должна была появиться с минуты на минуту. — Ну вот. Главное начинается. Гляди. Я беру мидии и закапываю их поглубже в рис. Сверху заравниваю. Через пять-семь минут все будет готово. Мы выключим огонь и укутаем казан полотенцами. У тебя есть еще полотенца?
У Олисавы с полотенцами было туго, и он подал шерстяное одеяло.
Евграф Руснак так и не смог сказать своему приемышу не только всего, что хотел, но и самое малое из того, что говорится обычно, когда наступает разрыв между старшим и младшим. Тритон просто больше не появился во дворе, где вырос, где еще совсем недавно у него были излюбленные уголки и предметы, так много рассказывающие его памяти.
Тритон ни разу после того, как выбрался вместе с Фомой из моря, чуть не ставшего для обоих могилой, не рискнул попасться на глаза Руснаку. Тритону было страшно показаться Руснаку на глаза. Он выжидал, зная отходчивое сердце родителя, стерег момент, который позволит сыну повиниться перед отцом. Тритон любил Евграфа.
Говорить, почему любишь, так же бессмысленно, как говорить, почему живешь. Руснак же о переживаниях Павла ничего не знал. Его исчезновение он принимал как еще один удар судьбы. Старик устало думал, что в оставшейся недолгой жизни у него вряд ли будут еще какие-либо радости и потери. Полное одиночество — удел его долгой, полной тягот жизни — вот оно, то единственное, что остается верным его спутником на земле.
А море? Прекрасный Досхий? Он заменил ему в далекой молодой жизни жену... Он стал его заботой на всю жизнь... Нет, не одиночество — судьба, а море. Вот спасительная мысль. Она уводила старика от обиды — этой мачехи любви. Уводила, чтобы тут же покинуть Руснака. Устал разум человека, а сердце устали не знает до самого последнего своего усилия. В сердце у Руснака оставался Павел — его приемыш, это подаренное последней женщиной существо. Разрыв с ним забывался разумом, но не сердцем. Оно болело теперь беспрерывно.
— Идет, глянь-ка, — воскликнул Павел.