Лодка с Валентином и Демидушкой скрылась за ближайшим выступом скалы. Владимир вернулся в сторожку. Сел к столу, задумался, а потом и на каком-то клочке бумаги стал писать:
Вдруг услышал шаги у сторожки, голоса. Вышел. Демидушка разговаривал с Колчеданом.
Ветра уже не было. Выглянуло не показывавшееся с утра солнышко.
Демидушка, расположившись у столика, где вчера Владимир и Валентин пили чай, чистил рыбу. А Колчедан, выдвинув треногу этюдника, рисовал деда.
«А где Валентин?»
Весла лежали у порога. Снизу доносился звук заводимого катерного движка.
«Значит, остался. Пойдет в море по своей работе».
— Ты, этава художник, — спрашивал, не отрываясь от рыбы, Демидушка, — не из русских, видать?
— С чего такой вопрос? — тоже, не отрываясь от своего дела, спросил и Колчедан.
— Да фамилия у тебя какая-то. Да и Валериём зовут. У нас так, если фамилия непонятная да еще и Валериём зовут, значит, из нерусских.
— Я русский, и фамилия у меня Шишлаков. Колчедан — псевдоним. Было в детстве прозвище, а теперь пригодилось.
— Не мог, что ли, на фамилии числиться? И что вас, молодежь, на чужинское тянет? Все ж у нас есть свое. У них пусть свое, а у нас — свое.
Старик чистил и потрошил рыбу. Большей частью бычок был крупен. Особенно выделялся бакабаш. Живучий, с массивной жабьей головой, он так и норовил вывернуться из нецепких уже пальцев Демидушки. Тот, поглощенный разговором с Колчеданом, время от времени ронял строптивую рыбу в ведро. Владимир заметил, как дважды подряд одному и тому же бакабашу удалось возвратиться назад в ведро. Заметил это и загадал: если и в третий раз хитрец-бакабаш извернется в руках старика, отпустит невольника в море...
Колчедан писал размашисто двумя кистями. Масло жидкое. Одна из кистей жестка. От нее краска иногда брызгала на лицо и руку художника.
Олисава, наблюдавший за ним, испытывал неловкость, как от подглядывания, а оторваться не мог.
Но вот Демидушка еще раз уронил замеченного Владимиром бакабаша.
Олисава поднял рыбу. Большие глаза бычка смотрели на мир изумленно, с болью. Жабры раскрыты и полны воздуха. Темно-розовые от напряжения.
— Я его выпущу!
— С какой такой надобности? — спросил Демидушка.
— Он завоевал право вернуться с того света. Я загадал: если трижды у тебя из-под ножа вывернется — выпущу.
— И что, вывернулся?
— Трижды.
— Тогда, этава, выпущай!
Олисава понес бакабаша к самой воде. Опустился на корточки. Прибоя почти не было. Слюдяной край воды касался ботинок. Бакабаш, унюхав море, рванулся и выскользнул из рук Владимира. И замер, провиснув между неглубоким дном и поверхностью воды. Длилось это недолго. Вода изгнала из жабер воздух, тело бакабаша насытилось растворенным в соленой жидкости кислородом, он ударил плавниками и одним броском скрылся в глубине.
Андрюха Колосов, высокий, щуплый, видел: людям понравилась его идея. Ишь как идут... Казалось, все жители Красных Круч решили прийти к Фелюжьему носу. И не потому, что назначено собрание на воскресенье. Дорого людям это место. Нет семьи в этом старинном придосхийском селе, фамилия которой не была бы начертана на металлических крыльях памятника, похожего на птицу. Отцы, сыны, братья, не вернувшиеся с войны... Дядька Андрюхи, Захар Колосов, сделал памятник, когда вернулся с войны в Красные Кручи, глухой и безмолвный. Дядька Захар сверлил именослов вручную. Долгая то была работа и тяжкая для него, с каждым днем терявшего силу. А когда имена всех сгинувших на войне земляков занес на железо, нашел место на нем и для себя — не захотел себя отделять от них, потому что знал свой близкий смертный час.
Перекрасить надо Фелюжий нос, думал Андрюха, сидя за столом, покрытым красной материей. Золотом бы покрыть шершавый металл, чтобы сверкал памятник в солнце, виден был издалека.
Когда выяснились неизвестные тогда, сразу же после войны, новые имена павших, Андрюха сам взялся занести их на металл. Сколько сверл поломал! Ему казалось, когда закончил дело, что не он сделал эту работу, а пули, что свистели на войне, прилетели сюда, на берег Досхия, выбили на крыльях Фелюжьего носа имена односельчан...
А жители все подходили — и коренные, и новоселы-строители. Переговаривались под шум Досхия, который, казалось, тоже, как живой свидетель былого, что-то пытался сказать людям. И люди, говоря друг другу свое — важное и неважное, но одинаково необходимое, слышали голос моря, слушали его и понимали Досхий каждый по-своему, по-человечески.