Он похож на класс в школе, Диана видела такие. Она листала альбомы и спрашивала, что там за места, и ей рассказывали — о школе в том числе. В этот кабинет Диана приходит, когда хочет побыть человеческой школьницей, какой по возрасту должна быть. Но сейчас она сворачивает просто так, притворяет дверь за собой, мягко и тихо, потому что ей не надо шуметь. Она видит парты, рабочие столы, стулья и окна без штор, с широкими подоконниками. За стёклами разливается потрясающе рыжий закат, вечер апельсиновый, странный такой, красивый.
Он сидит, прислонившись к парте, прямо на полу, подтянув одну ногу и положив на колено локоть, голову склонив. Между ним и окном расстояние достаточное — отсюда столы отодвинуты, образуя широкую полосу пустоты. Косые широкие лучи падают плоским спектром, сгущая тени и высвечивая остальное, в том числе и спокойное лицо. Его обрамляют чёрные волосы, чуть волнистые из-за недавней сырости в густом воздухе. Он в белой футболке с широким вырезом, чёрных джинсах и кроссовках, у него на ногах свернута кофта. Он не выглядит как тот, кто мог бы плакать от отчаяния и чудовищной боли, проснувшейся от соприкосновения с самым жестоким чувством человеческой психики.
Диана приближается шлейфом сна, призраком меняя восприятие реальности: не чувствуй меня, не просыпайся. Присаживается на корточки рядом; с плеча соскальзывает длинная светлая прядь. Аметистовые глаза, не знающие тепла, смотрят внимательно и ровно на человека спящего.
У Каспера ресницы чуть трепещут. Они короткие, но густые, и глаза у него, когда открыты, напоминают глаза хищника — уголки острые, радужка широкая и ярко-жёлтая. Сейчас его лицо расслабленно, но это не удивительно. Диана вспоминает, что он редко расслаблен — лишь раз она видела подобную мягкость: он позволил коснуться своего сознания в момент, когда смотрел на Роана. Открытость. Интимность как способность оставаться открытым тому, кому можешь позволить себя ранить. Можно ли сказать, что он был открыт Диане, раз позволял исследовать свои эмоции?
Диана не знает, что такое дружба, доверие, ответственность. Она ещё так мало знает о мире. Взгляд скользит по шее — очертания подбородка, адамово яблоко, выемка между ключицами. Сами ключицы красиво очерчены. Может, это как раз то, что называется изящным, эти две косточки. Диана касается своих, не скрытых платьем. Смотрит на руки Каспера, изукрашенные чернилами — вьются узоры, словно мантры, молитвы, заклинания. Диана опускает ресницы, оранжевое солнце играет на них.
Фея садится рядом с человеком и слушает его сон. Легкое дыхание, умиротворенную негу, сковавшую тело. Диана думает, что люди очень беззащитны, особенно в такие моменты — но и всегда тоже. Они слабы и легко ломаются. Их можно ранить. Почему же она пытается их понять? Хочет ли она быть такой же, как они?
Свои желания Диана не выражает осознанно, но думает сейчас: она не хотела. Она не хотела тогда причинять ему боль. Она хотела лишь понять, какое чувство в человеке самое сильное. Что ж, теперь она знает, но от этого пострадал Каспер. Ему обидно. Он её ненавидит? Диане не хочется, чтобы её ненавидели, но подвох он поймёт. Он сможет её простить?
Люди спят так спокойно. Их фантазии прекрасны. Диана может брать их в руки, как бабочек с прозрачно-красочными крыльями, и сдувать пыльцу. Наверно, стоит попробовать, но не сейчас. Диана прислоняется к парте и слушает дыхание Каспера, сама закрывает глаза. Она не хочет больше его ранить. И не будет.
Видимо, любовь — не то, что ей суждено понять. И ладно. Так тоже живут. Каспер говорил. Диана засыпает, пронзительный закат щиплет кончики губ.
Просыпаясь, она обнаруживает на себе ту самую кофту, что была у Каспера на коленях. Вздыхает и снимает её — холод феям не страшен, как и любая опасность. Просто Диана не знает, чего от себя ждёт, чего от себя хочет. Возможно, прежде чем с Касом мириться, ей стоит понять себя. Или хотя бы выспаться. Начнёт она со второго…
========== «Не прикасайся» (Настя) ==========
Комментарий к «Не прикасайся» (Настя)
На майско-июньский челлендж.
День 8: «Нежелание беспокоить».
— 2017 год, июнь
Каждый раз, когда она молит о спасении, она получает его — в форме порой неожиданной. Она может получить всё, чего пожелает, она может обрести любое сокровище, любым даром любоваться — если сама о том попросит. Её молчание — это её выбор. Личный и ненавистный. Она закусывает губу и натягивает тонкие перчатки, гасящие звуки. Она прячется от самой себя, чтобы больше никого не ранить.
Стёкла разлетались вдребезги. С ними вдребезги разлеталась и сама Настя.
Она никогда не хотела быть кому-то помехой. Она чувствует собственную слабость так же ясно, как собственное отчаяние; погружается с головой и зажимает рот ладонями, когда сердце рвётся из груди, когда хочется кричать, кричать, кричать, до боли в лёгких, до севшего голоса, лишь бы хоть кто-нибудь услышал. Берёт трубку и говорит дяде, что с ней всё хорошо. Закрывает глаза и сползает вниз по стене.
Михаил звонит и разговаривает с ней, отправляет ей подарки. Он никогда не приезжает, на вопрос о причине честно признаётся: «Не жалуют меня твои родители, Настюш». Да, мать действительно его на дух не переносит, а поддерживаемую с ним связь порицает усиленно. Настя слабая и не может сопротивляться давлению, но за дядю хватается, как за последнюю соломинку, и с таким жаром в глазах доказывает, что он ей необходим, что родители впервые сдаются и позволяют ей поддерживать отношения. Дядя не приезжает, но остаётся единственным человеком, которому до Насти в этом мире есть дело.
С другой стороны, хорошо, что он её не видит — он спросил бы про перчатки. Перед родителями отмазалась, в школе пришлось повозиться, но со временем все привыкли. Настя по ночам стягивает ткань и боится даже вдохнуть.
Она не хочет нести разрушение. Она не хочет доламываться. Она не хочет никого беспокоить.
Ей всё равно, кто её родители, что с её наследством, что с её авторитетом. Настя учится идеально, потому что на остальное у неё нет желания. Играет на фортепиано. Слушает голос далёкого-далёкого Михаила и с потерянностью думает, что не сможет никогда его посвятить в свою боль. Настя не хочет, чтобы он тревожился. Её голос — её дело, её беда. Нельзя никого вмешивать.
Настя сворачивается клубочком на кровати и дышит на костяшки — тихо-тихо, чтобы не будить свою страшную силу. Дни сливаются в серую череду. Она лжёт, глядя в глаза родителям, а с дорогим близким просто не может быть честной. Настя сама должна сражаться. Она не может полагаться на кого-то ещё.
Поэтому переезда в Авельск она не только ждёт, но и боится. Ещё и когда светловолосый парень — это не дядя, но она не уточняет — со странным именем Роан открыто заявляет, что знает, кто она такая; Настя боится, честное слово. Если она закричит, наверняка мир взорвётся. Будет хаос. Настя хаоса опасается. Настя сбегает, потом Дмитрий, потом…
Она всё же возвращается. Она склоняет голову, когда с ней разговаривают, и не смотрит в глаза этим людям. Они знают, и они могут ей помочь. Проблема лишь в том, что она не позволит им помочь.
Вечером Роан уходит, а они остаются на кухне с Антоном, и Антон — красивый парень, которого она ещё немножко стесняется — долго смотрит на неё, ровно и бесстрастно, а затем садится напротив.
— Я такой же, как ты, — говорит он размеренно, и каждое слово весомостью касается обнажённого волнения. — Не бойся. — Его глаза красновато-винного оттенка, они мерцают. — Я защищу тебя.
Но, когда он чуть вытягивает руку, Настя вздрагивает:
— Не прикасайся!
— Почему? — он хмурится, и ей отчего-то становится больно, как будто она ударила кого-то ей совершенно открытого, пусть они и знакомы без году неделя.
«Потому что я раню тебя, — хочется ей закричать. — Так же, как и всех. Я не хочу причинять вам вред. Я не хочу вас беспокоить. Не прикасайся ко мне!»
Он не такой же. Он не знает, каково это — вечно молчать. Настя опускает взгляд: ей всё-таки стыдно. Но и поделать она ничего не может; она решила идти навстречу риску одна, она не хочет вмешивать других, тем более тех, кто к ней добр. Это только её битва.