У Кей не было возможностей отблагодарить спасителя, пока не…
— Вот вы меня поймали, — задумчиво говорила она. — И что теперь?
— Побудешь в штабе, — ухмылялся Хидео. На её ноги и руки ложились цепи, и Кей не брыкалась: она слаба, против мужчин со странностями не попрёт со своей небоевой способностью. — Посидишь смирно.
— Ладно.
Ей не привыкать.
Однако в силуэте, за которым гнался её похититель, Кей-чан узнавала проблески прошлого, и потому даже неспособность сражаться не остановила её. Кей упрямо шла за Хидео, даже если отставала. Кей искала человека, который её спас. Чтобы спасти его — потому что только она могла это сделать теперь. Всё зависело от Кей-чан.
Беззащитной, юной, недолговечной не-девочки.
У неё был только один шанс. И она им воспользовалась.
========== «Люби меня люби» (Авельск) ==========
Роан целует до безумия нежно, с ума сводя; трепет растекается дрожащей негой по всему телу, сияющим теплом загорается в каждой клеточке. Целуя, Роан отдается до конца; растворяется, ничего не остается, кроме всепоглощающей, широкой любви, искрами зажигающейся подобно звездам. Согревается каждый отголосок души; Каспер чувствует свет, наполняющий его, словно весь Роан — в нем, или он — в Роане, но не столь важно направление: они объединяются во что-то целое, само первоназванное чувство, стираются избыточные границы, мысли и пределы. Каспер берет его лицо в ладони, хотя дистанции и так не остается; они чувствуют вместе, и в этом кратком миге полной самоотдачи они оба распахивают души до изнанки, до самых дальних краев. Ничего не скроешь сейчас; Роан приникает ближе, он в руках Каспера — целиком и полностью.
Когда Роан его целует, Каспер чувствует свет и тепло.
Антон целует рвано, отчаянно, осколочно. Приходящая на смену пустоте боль отражается в прикосновениях; он не хочет ранить, нет, он никогда бы не ранил нарочно, но иначе не может. Губы горячие, истерзанные, обкусанные, царапина за царапиной накладываются друг на друга — они идеально подходят, как половинки одного парного паззла, они созданы такими, все — для них двоих. Настя кладет руки Антону на плечи, наслаждаясь этим напряжением — жестоким, колким, пронизывающим каждый вздох. Она все равно придвигается ближе; ей это нужно не меньше, чем ему, но и не больше; между ними все правильно, как должно быть, как необходимо. Антон поддерживает ее под спину, ладони у него такие же горячие, как губы, глаза он прикрывает. Зверь злой, проклятый, он не способен быть ласковым; Насте и не нужны нежности, Настя дорожит тем, что и как получает. Ее поцелуи ничуть не мягче, потому что в них больше печали и отчаяния, чем мягкости, но какая разница, если он принимает?
Антон целовать не умеет, но это и не больно-то им обоим нужно — им просто нужны они.
Борис целует так, что колени подкашиваются, из головы напрочь вылетает всё мешающее, и это надо же так — чтобы совсем забыться, потеряться, не существовать бесконечные мгновения. Он сдержанный, замкнутый, но его прикосновения полны огня, страсти дремлющей и чуткой; пламя, передающееся малейшим контактом, цветами разрастается в Люси, и в этом же жаре, стирающем мысли, всегда плещется нежность. Та, с которой пальцы зарываются в волнистые яркие волосы, та, с которой сердце захлебывается ритмом, та, с которой он смело сокращает расстояние, позволяя Люси самой подаваться навстречу. Она здесь — лишь принимает, и это уничтожает остатки совести; Люси — как капризная девчонка, ей все равно на целый мир, пока мир ее собственный накрывает ее губы своими и целует с упоением, огненно, что она готова сердце вырвать из клетки ребер и ему отдать — а он примет, обязательно.
Люси улыбается в поцелуе и вкусом чувствует его улыбку; счастье накрывает эйфорией.
Йорек целует ласково, трогательно, робко, едва касаясь — и в то же время столь немалый, огромный смысл и пылкое, искреннее чувство вкладывая в невинное прикосновение, что тела становятся ненужными, а души, наоборот, сливаются воедино. Оля притрагивается к скулам кончиками пальцев, ей не страшно, она только немножко смущается — Йорек гладит ее по волосам, и неисчерпаемая нежность мерцает в каждом ощущении.
Михаил целует сладко, пьяно, опьяняюще, точно звездопад близ моря, по-хозяйски уверенно и в то же время не позволяя себе перейти черту; эту черту переступает Кет первой, открывая дозволенное, отдаваться или отступать — это всегда ее решение. Они как будто умирают от жажды, оба, и никак не могут это неуемное желание утолить; Михаил перебирает каштановые пряди, и в его руках Кет чувствует себя собой.
Сириус целует сжато, его губы сухие, опаляют дыханием, Ната сама выбирает, сама соглашается, потому что ей все равно, горячи его поцелуи желанием или чувством — ее устраивает любой вариант.
Сашка целует игриво, прикусывая, словно находя в этом неведомое развлечение; Юре надо ее поймать, чтобы она стала серьезна — но рано или поздно становится, это Юра вызывает в ней такое стремление, настойчивость и горькая ласка, на которые Сашка отзывается своей солнечной, беспечной непринужденностью.
Юко прикрывает глаза. Ей остается совсем крохотный шаг.
Комментарий к «Люби меня люби» (Авельск)
(умираю)
========== «Весь этот мир» (Борис/Люси) ==========
— Я бы хотел подарить тебе другой мир. Тот, в котором ты была бы в безопасности.
На плечи опускаются тёплые ладони. Люси, поднимая лицо, закрывает глаза, но чужое дыхание обогревает только лоб, не затрагивая губы. Она знает, почему разговор поднимается сейчас, почему именно об этом. Можно сказать, она ждала, что однажды придёт миг, в который разобьётся то иллюзорное ощущение спокойствия. Даже когда начиналась Чистка, никто не напрягался до такой степени.
Но Борис не напряжён. Наоборот, его всегда чёткие движения сейчас размываются, гибкость сменяется шаткостью. Люси кладёт свои ладони поверх его, изнутри поднимается дрожь — неотвратимое, страшное понимание. Если бы она действительно желала с этим справляться одна, она бы справлялась. Но она не одна. Не одинока.
Ей есть, ради чего жить.
— Этот мир прекрасен, и я люблю его, — говорит Люси едва слышно.
Он сжимает её плечи сильнее — всё ещё так, как ей не будет больно. Он никогда не причиняет ей боль, он уже говорил это, простыми словами или завуалированной клятвой — но говорил. От холода, одновременно мешаемого с безумной, нежной теплотой, колотит, а пальцы бледнеют. Люси держится за Бориса, словно за спасательный круг хватается утопающий. Она не открывает глаз, но видит его лицо. Она знает его достаточно хорошо, чтобы понимать, какую эмоцию Борис сейчас готов ей показывать.
— Я люблю тебя, — произносит он глухо. — И не отдам тебя жестокости. Мир ещё и жесток.
— Я знаю.
— Я обещал беречь тебя.
Потерянность гложется отголосками. Губы накрывают губы, горько и мягко, не как всегда. Люси всё ещё видит перед глазами облик супруга, хотя даже так понимает: не суждено. Они странные. Они не могут жить спокойно. Они всегда будут отчаянно и безнадёжно сражаться за себя и свою свободу. Странные — единственные птицы в общей клетке, что видят вокруг решётку. Нормальным зачастую спокойнее прятаться за железными прутьями.
— Ты бережёшь меня даже своим существованием, — шепчет Люси. Голос её подводит. Губы дрожат. — И мне не нужно другой защиты. Все помнят, за что готовы умереть. Я умру за тебя, если понадобится.
— Мне не нужно, чтобы ты за меня умирала.
Люси касается своего живота. Плоского, крепкого, но обретающего с каждым часом очертания всё мягче. Это не займёт много времени. Теперь на счету каждая секунда, и Люси знает, на что их всех тратить — так, чтобы не сожалеть. Она тоже кое-что обещала. Она обещала забрать его боль, разделить вместе с ним.
— Тогда я не погибну, — клянётся она одним выдохом. — Я не оставлю тебя. Никогда. Даже если весь мир сгорит, я всегда буду на твоей стороне.