― Здоровье? Дома как? Дела?
― По-старому.
― Улаживается?
― Что улаживается? А, ты вот о чем. Куда деваться... ― В голосе Азимова не ощущалось былой горечи. "Ну, вот, ― подумал я, ― и успокоился ты, брат ― долго ли? Привыкнешь ― еще с трепетом будешь поглаживать ворс ковра... Но позвонил ты неспроста ― с чего бы?" Азимов не заставил маяться долго в догадках.
― Слушай, сегодня вечером всех прошу ко мне, ― сказал он без намека в голосе на торжественность.
― В гости?
― Всем колхозом, ― повторил Азимов.
― Кто все?
― Семья... Артур.
― Но это невозможно.
― Почему?
― Артур сейчас на пути в аэропорт. Он улетает.
― Почему... ведь... ― он, не договорив, замолк. Я мысленно вставил после "почему" и "ведь" недостающие, казалось, слова ― составилось очевидное: почему улетает, не заглянув на огонек? Ведь уговорились, что он, Азимов, устроит в честь гостя дегустацию уйгурских блюд! Сколько-то усилий затрачено на сие предприятие! Уладить с женой ― о!― метаться по рынку, доставая лучшее из лучших: нежную баранину, свежую конину, горячие, только что из тандыра, лепешки, сочную редьку, хрупкую белоснежную фунчозу ― высушенную лапшу из крахмала! А зелень? Пряности? А огромная не то хорезмская, не то бухарская дыня? А десятикилограммовый арбуз Васильевский? Неужто выкладывался напрасно?!
Конечно, выплескивать накипевшее в разговоре, да еще по телефону, не в характере Азимова, о волнении его говорили затянувшиеся паузы между фразами. За долгие годы общения выявилось в нем немало на первый взгляд мелких черт ― по ним я мог судить о душевном состоянии приятеля, а порою прогнозировать его действия. Конечно, он устремится в аэропорт! С гостинцем. Непременно с арбузом, потому что арбуз являл рыскы Жунковского ― долю того в мирских благах, то есть нечто святое, узаконенное печатью гостеприимства изначально ― то, что чтил Азимов с некой мистической верностью...
Позже выяснилось, что Азимов так и сделал: рванул в аэропорт вдогонку, что он действительно помнил о неписанных правилах рыскы, что действительно прихватил арбуз и дыню: в одной руке ― авоська с арбузом, в другой ― дыня, не то бухарского, не то хорезмского происхождения, ― что вот так, с авоськами, возник он перед Жунковским в холле аэропорта, а тот будто нарочно, сокрушаясь, изумился:
― Откуда махины? Вес, поди, втрое превышает норму ручной клади ― как провезу?
Они в ожидании объявления о посадке присели на скамейку, и тут случилось то, что никоим образом не вязалось со сложившимися представлениями об Азимове. Дело в том, что тот, едва устроившись на скамейке, смущенно извлек из портмоне и протянул Жунковскому... фотографию, этакую визитку, запечатлевшую Азимова во всей его неулыбчивой серьезности. Жунковский на обороте прочел дарственную надпись: "Дорогому Артуру на вечную память от друга детства Турсуна Азимова", прочел, откровенно растрогался, обнял Азимова, затем, спохватившись, взволнованно вынул из блокнота знакомую семейную фотографию, молниеносно, лишь на секунду задумавшись, надписал ее, не догадываясь о маленькой житейской хитрости в общем-то бесхитростного и прямолинейного Азимова, о том, что Азимов подарил свою фотографию неспроста, что сделал он в надежде, что он, Жунковский, расколется, не останется в долгу, в ответ презентует свою фотографию, и не какую-нибудь ― семейную, ту, на которой он запечатлен с Савиной и которую Азимов видел в моих руках в первые часы нашей встречи с Жунковским. Трудно сказать, чем взволновала его эта фотография, но факт: Азимов рванул в аэропорт не только проститься и передать рыскы ― бесспорно, что его решением двигало и желание заполучить фотографию...
Телефонный звонок увел от работы над сценарием об умельце (я собирался, перед следующей поездкой к нему, проработать книгу об истоках самодеятельного творчества в Приозерье, Поистине нет худа без добра: не состоялась задуманная встреча с героем фильма ― зато теперь, перед новой командировкой, к встрече с ним я готовился гораздо тщательнее).
Я стал размышлять об Азимове ― перенесся в Приозерье почти тридцатилетней давности... Увидел небольшой двор, огороженный высоким глиняным забором, в глубине под огромной урючиной ― круглый приземистый стол, у стола ― самовар, за столом ― людей: себя, облаченного, несмотря на жару, в модный светлый костюм в полоску, студента-первокурсника, приехавшего на летние каникулы, рядом такого же юного, но, увы, не столь разодетого парня, остриженного под ежик, в брюках из белого материала, в рубашке с помятым воротником ― ну, конечно, Азимова, начинающего мастера ― сапожника артели инвалидов; у самовара женщину лет сорока-сорока пяти, Зевиду-апу, медицинскую сестру, вокруг стола ― двух чумазых мальчишек ― детей Зевиды-апы. У нее, Зевиды-апы, в те годы на правах родного племянника и жил после смерти отца Азимов. Мы пили чай с молоком, дегустировали испеченные только что уйгурские лепешки со шкварками. Зевида-апа, то и дело одергивая и поругивая малышей, что-то рассказывала ― что? Помню длинные тени от урючины ― значит, день клонился к закату. Зевида-апа, разливая чай в пиалы, продолжала рассказ ― что-то в ее рассказе разжигало и беспокоило ― что?..