― Предположим, она забрала заявление, ― я взглянул вопросительно на собеседника.
― Тогда дело закрывается. Ребята отделываются испугом.
― А если не захочет?
― Кто? Чего?
― Лоточница. Забрать заявление.
― Исключается, ― сказал Рахманов. ― Она не настолько глупа, чтобы оставлять в милиции липу ― не в ее интересах это. Впрочем, поживем ― увидим...
ГЛАВА III. ПОБЕГ
"ЗА КИЗЯКАМИ". Мы с Жунковским возвращались домой с мешками, набитыми кизяками. Завернули в лог. В одном из ответвлений лога, неподалеку от заброшенной избушки, увидели человека ― тот сидел, подбрасывая в костер сучья. Человек, услышав за спиной шум, обернулся. Секунду-другую глядел на нас настороженно. Впрочем, тревога тут же исчезла, и незнакомец ― а это был пацан, примерно наших лет, ― продолжил свое занятие. Мы, согнувшись под тяжестью мешков, замерли у костра. Пацан извлек из золы несколько картофелин, обжигаясь, стал есть.
― Ну, что уставились? ― произнес он, усиленно дуя на картофелину.― В ногах правды нет, не слышали? Подсаживайтесь или... мотайте своей дорогой.
Мы опустили мешки на землю, переглянулись, присели.
― Налетайте, ― пацан подвинул дымящиеся картофелины. За день мы успели по-настоящему проголодаться. А тут - картошка! Пацан вытащил из горячей золы еще несколько клубней.
― Вкусно, ― сказал он, не то спрашивая, не то утверждая, и, не дождавшись ответа, добавил: ― Ворованные.
Я на миг заколебался, Жунковский, тот даже отдернул руку, будто уколовшись об острое.
― Смотри, ― усмехнулся пацан, ― задело, значит, сытые. Что выкатил фары? Не приходилось шамать ворованные?
Я устыдился, неуверенно взял клубень, обжегся, перекинул несколько раз с ладони на ладонь.
― А ты, чистюля? ― пацан повернулся к Жунковскому - тот сидел, устремив взгляд куда-то в сторону. ― Шамай! Бесплатное!
― Я не чистюля, ― робко огрызнулся Жунковский.
― Разве у ворованного вкус отличается от неворованного? ― полюбопытствовал пацан.
Жунковский растерялся, робко взял картофелину.
― Там ее куча, ― пацан показал наверх, за склон лога, где располагались картофельные поля. Он пристально посмотрел на Жунковского, задержав взгляд на сорочке, на шортах ― Жунковскии смахивал на городского мальчишку довоенных лет из благополучной семьи, и только облупленный нос, цыпки на ногах делали его схожим со здешними пацанами. На незнакомце висело нечто среднее между халатом и плащом; захудалось халата-плаща, пятна грязи на лице, шее, руках и ногах ― все говорило, что пацан бродяжничал.
― Давайте знакомиться, ― предложил пацан. Он вытер руку о халат-плащ. ― Вы здешние?
― Ага.
― Я так и подумал. Ромка.
Назвал себя и я, следом, поколебавшись, покраснев,― Жунковскии.
― А в мешках что?
― Кизяки.
― А это? ― Ромка показал на стебель сурепки, торчавший за пазухой у меня. ― Шамовка?
Мы, очистив кожуру со стебля, угостили его, дружно захрумкали.
― Этого дерьма сколько хочешь, ― заключил Ромка, ― не пережуешь всего.
Но сурепка все же ему понравилась, похвалил он и чымылдык ― маленький сладкий клубень.
― Ты откуда? ― осмелился спросить Жунковский.
― Из войны, ― сказал Ромка, не задумываясь.
С тех пор, казалось, минула вечность, а в памяти из потаенных глубин, нет-нет да и чиркнет Ромкино "из войны". Произнес бы мужчина, бывалый солдат ― дело другое, но в том-то и речь, что сказано было пацаном.
― Где живешь?
― Везде, ― увидев на наших лицах нечто среднее между удивлением, недоумением и завистью, Ромка уточнил: ― Где придется.
Потом вытащил перочинный нож, предложил сыграть в "ножичка", ловко подбросил нож ― тот вертикально вонзился в землю, бросил еще ― и снова удача, еще, еще... Приложил острие ножа к локтю, крутнул пальцем по тыльной части рукоятки ― нож, описав дугу, вонзился в землю, еще, еще. Нож пошел по кругу.
― Сегодняшние мои аппартаменты, ― щегольнул Ромка, нажав на "аппартаменты".
― Что? Как? ― заволновался я.
Жунковский, изготовившись крутнуть ножичек с колена, замер в ожидании ответа.
― Значит, спальная комната, ― Ромка небрежно показал примятую охапку сена под развесистым кустом шиповника.
― Не страшно.
― Это пусть нашего брата побаиваются.
― Ночью жутковато одному...
Ромка всем телом подался в сторону, сплюнул, от резкого движения распахнулся борт халата, обнажив голое тело, давно не знавшее мыла « он смутился, поспешно закутался, голос предательски задрожал.
― На спор ― могу переночевать на кладбище! ― он протянул мне руку.
Спорить ни я, ни Жунковский не стали, потому что не было и капельки сомнения в храбрости и решимости пацана.