Стыдно было взглянуть ему в глаза, но Ромка сник, сказал смущенно:
― Зря растерялся. Я... тоже молодец. Когда теперь подкатит еще? Подождем ― нам-то что: успеем навоеваться. Пошли.
Мы понуро поплелись на окраину поселка, берегом достигли облепиховой рощи. На лужайке, неподалеку от песчаного пляжа дном кверху лежала рыбачья лодка, брошенная, с вышибленными досками спереди, с пучками растрепанной пеньки, с кусочками вара на земле. Здесь, на пляже, кто-то во время купания Ромки умыкнул его одежду, к счастью, не заметив плащ-халата, оставленного под лодкой. Внутри лодки стоял сумрак, на полу лежали ворохи соломы и сена ― признаки обжитого. Ромка подобрал ботинки с отвалившимися подошвами и кусочками шпагата вместо шнурков и, будто подслушав мою мысль об обжитости, поддел прутом и со словами: "Мои, с весны гниют" выбросил ботинок наружу, затем после продолжительной паузы, взбив лежанку, добавил:
― Здесь и переждем. Сколько придется куковать? Подсчитаем. День ему катить до Рыбачьего. Потом возвращаться в Пржевальск, оттуда в Жергалчак ― из Жергалчака сюда, считай неделя. Не меньше. Ничего ― потерпим еще...
И в самом деле, пароход заглядывал на пристань не чаще раза в неделю ― было от чего приуныть. "Все! ― клялся я себе. ― Никаких отныне колебаний! Сам ― это уже точно! ― побегу на судно! Без уговоров и подсказок!.."
Помню чувство голода. Последний раз мы ели почти двое суток назад. А ведь не более чем вчера на пирсе незнакомая женщина предлагала настоящий обед ― воспоминание о еде вызывало головокружение.
Утром на стерне собрали колоски, попробовали жевать ― ячменные зерна застревали в зубах, перемолоть их мог разве что человек с жерновами вместо зубов.
К вечеру в фургоне привозили в поселок хлеб. До приезда фургона у ларька выстраивалась очередь. Вернее, две очереди: с одной стороны, образовав длинный хвост, с карточками в руках стояли женщины, старики и дети, по другую ― в короткой очереди теснились инвалиды войны.
Апатично наблюдая окружающее, мы сидели неподалеку от ларька. Ромка машинально ― это вошло у него в привычку ― чертил на земле план побега. Мимо, обдав пылью, в сторону хранилища проехали брички, приспособленные для перевозки зерна. Кричали, понукая лошадей, возчики-мальчишки. Брички останавливались у ворот хранилища, оттуда шли работницы в халатах с металлическими стержнями в руках, всовывали стержни в содержимое воза, записывали что-то в журнал. Закончив обследование, лаборантки возвращались в будку, а брички шумно вваливались в ворота, исчезали за глиняной стеной.
Мимо ларька проехал на ишачке аксакал. Поперек седла у него виднелся полосатый курджун ― переметная сумка, набитый чекендой ― растением типа эфедры. Всадник дремал, подремывал и ишак под ним. Поравнявшись, аксакал открыл один глаз, взглянул на нас безвольно, чтобы затем снова погрузиться в дрему ― потянуло и меня ко сну: голова упала на Ромкино плечо ― все поплыло...
Резкое "мальчик" вывело меня из дремы. Я встрепенулся, увидел перед собой Полундру. Полундра культей у груди держал булку. Он поочередно переводил взгляд с одного из нас на другого. Насмотревшись вдоволь, ясно что-то обмозговав, спросил весело, ласково:
― Ну, что?
На что последовало раздраженное и вызывающее Ромкино:
― Ну и ничего.
― Ничего, ― усмехнулся Полундра, ― а жрать хочется, а?
Мы замотали отрицательно головами.
― Ну? Не хочется жрать? Неужели? ― Полундра демонстративно, в шутку изобразив голодного, отправил в рот кусок хлеба, стал с чудовищной яростью жевать, а проглотив, изрек: ― А-ар-ти-сты! Видали, им не хочется жрать! Ай-яй! Вот что, артисты, снимайтесь с якоря и... ― снова изучающе, как бы напоследок прикидывая правомерность решения, он взглянул на нас, ― и... пошли ко мне ― есть дело. Без возражений.
Предложение застало врасплох, но удивительное дело, ни я, ни Ромка и не подумали упираться ― глаза у Полундры с такой ясностью и силой излучали искренность и дружелюбие, намек на "дело" казался многообещающим, а буханка в его руках источала такие притягательные запахи, что "не сняться с якоря" было невозможно ― мы поднялись, последовали за ним в пыльный переулок.
― Мне, ― философствовал Полундра, шествуя впереди, ― почему-то постоянно хочется жрать. Все начинается с желудка и здесь, ― он ткнул себя в живот, ― кончается. Это говорю вам я, Азиз Сайдуллаев, бывший боец морской пехоты.