Мысли разлетались, и я уже пытался представить Ромку на корме "Советской Киргизии"... Рядом с Пароходной Тетей ― становилось одновременно и грустно, и завистно.
Запомнилось: Садык, прервав размышления о мире добра, где несомненным пупом был он, сделал длинную паузу, но не утерпел ― сошел с философских высот и обратился в самое себя. Он ткнул кончиком камчи сверток у меня на коленях, ловко приокрыв обертку, сказал извиняюще-жалостливым, почти просящим голосом:
― Брату везешь?
Намек спутника был понят правильно: я, поспешно спохватившись, поделился с Садыком содержимым свертка.
Я думал о Ромке, почему-то казалось, что тогда на окраине поселка мы с ним расстались навсегда.
В пути Садык рассказывал ― со слов своей матери, общавшейся по-соседски с моей мамой, ― подробности возвращения брата.
Объявился будто тот утром... Будто мама вышла за ворота проводить корову в стадо (оно, судя по клубам пыли над деревьями и окриками пастуха-горлопана, ожидалось с минуты на минуту), выгнала корову на улицу и так увлеклась делом, что в суете не обратила внимания на человека, примостившегося у дувала. Будто взглянула на него и отвернулась, рассеянно, по ее словам, подумала: вот удивительно, сидит, как ни в чем не бывало, незнакомый мужчина на чужой лавочке, обросший, в грязной, разодранной в клочья шинели, хотя на дворе в разгаре теплынь, с палкой в руке, с узелком. И в такую рань ― бродяга не бродяга, нищий не нищий, сумасшедший не сумасшедший.
― Мама, не беспокойся, иди, корову выгоню я... Услышав такие слова, старая не взяла в толк и, больше думая о своем, произнесла:
― Хочу, сынок, передать пастуху еду ― пусть повнимательнее поглядывает за коровой.
И осеклась. Со словами "О аллах, не наваждение ли?" она будто подошла к мужчине, прошептала:
― Сынок, это ты? Не изменило ли мне зрение?
― Что с тобой, мама? ― пришел черед подивиться тому. ― Я, мама, я... Идите домой, а я дождусь пастуха.
Мама будто обняла моего брата, поцеловала в щеку и, все еще не веря в чудо, молвила:
― Сынок, милый, неужели вернулся? Какая радость!
― Мама, чему радуешься? Опомнись...
― Разве не видишь, радуюсь твоему возвращению. Как не радоваться, если ты вернулся с того света. Сколько времени от тебя не было вестей. Многие успели тебя похоронить. Но чуяло сердце, что жив ― и вот дождалась, ― говорила мама, целуя его. И лишь спустя минуту-другую ее будто осенило, она вгляделась в наивные и добрые глаза брата: радость стала затухать.
― И в самом деле сынок, не помнишь? Тебя много месяцев не было дома. Ты уехал на фронт ― не помнишь?
― Уезжал, и что? ― ответил брат, будто припоминая.
― Ничего, ничего, ― дошло до старой. ― Главное жив... здесь.
По словам Садыка, брата не то контузило, не то ранило в голову, он терял память, будто помнил он сиюминутное или же, напротив, отдаленное, главным образом, довоенное. Порою к нему возвращались неясные, смутные обрывки воспоминаний ― он будто вдруг рассказывал родным и знакомым о возвращении, странном плутании, будто вспоминал переулок с глиняными постройками, мальчишек, суетившихся на станции, ― те подбегали к дверям вагонов, наперебой предлагая купить жареную рыбу. Брат минутку-другую оцепенело глядел на чашу, которую держал бойкий парнишка-казах, на содержимое чаши, ломти рыбы. Память вырвала из провала именно эту чашу: не было сил уйти ― он глядел и глядел, до отупения.
― Дяденька солдат, берите рыбу!
― Дяденька солдат, не надо денег ― берите так ― не надо денег. Берите... ― парнишка едва ли не насильно вложил в руки брата несколько ломтей. Брат будто принял дар, но есть открыто при людях постеснялся, забрался в тамбур и только тут воровато и жадно прикончил еду. Были у него и другие воспоминания ― короткие, будто выхваченные вспышкой молнии: вот они сидели, прислонившись к стогу сена, а перед ним верхом на лошади стоял бородатый мужик... о чем-то расспрашивал милиционер... и еще что-то в этом роде. Конечно, из этих кусков составить целое было невозможно, подробности странствия его оставались загадкой...
ГЛАВА IV. МАЙОР МИЛИЦИИ РАХМАНОВ
Нас трое: я, Рахманов, милиционер ― старший лейтенант, розовощекий парень с большими сонными навыкате глазами, смахивающими на коровьи. Неспешно шагаем, выбираем кратчайший путь в лабиринте жилых коробок-близнецов. Микрорайон, точнее, половина его, та, по которой шествуем ― участок старшего лейтенанта. Из маленькой милицейской комнаты ― "дежурки" ― старшего лейтенанта "вытащил" Рахманов ― тот согласился проводить. Милиционер то и дело позевывал в кулак, а мне, глядя на него, почему-то припомнилась старенькая хохма о пожарниках: "Пожарник спит двадцать пять часов в сутки". Я думал: "Тебе, парень, не в милицию ~ самый раз податься в пожарники". Не припомнится, какой пожарник и из какой пожарной охраны послужил поводом для шутки ― не исключено, что родилась она у нас, в Приозерье, и имела в виду кого-то из местной команды несусветных лентяев, тех, кто между пожарами, случавшимися не чаще раза в год (хоть поджигай самому!), бездельничали, "травили" обкатанные анекдоты, байки, играли в подкидного, очко на деньги, водку, шалбаны, "давили" сон. Я глядел на милиционера с коровьими глазами и почему-то вспомнил двор карповской пожарной, пропитанный навозом, запахом сена: длинную избу с неровно оштукатуренными стенами, побеленными известью с синькой, на стенах щиты с предметами для тушения огня, на нарах в два яруса ― замечательных пожарников за привычными занятиями ― одних спящими, других ― рубящимися в карты я мысленно перенес из нашего времени в прошлое старшего лейтенанта, правда, предварительно облачив его в повседневную одежду пожарника, усадил с картежниками, подивился тому, как пришелся он кстати компании: будто он и не был никогда старшим лейтенантом милиции, будто всю жизнь проторчал на нарах карповской пожарной, изредка принимая участие в тушении пожаров...