Но что это?
На лице Садыка ― полнейшее безразличие.
― Здорово, Пиявка, ― говорит он лениво.
― Здорово, ― следует настороженный ответ.
― Ты не знаешь, какое сегодня кино? ― интересуется Садык.
― Поверни голову ― написано! ― отвечает недоверчиво, но без былого страха Пиявка, кивнув на афишу, висевшую на стене. Садык зевает и, похлопав ладонью по рту, протягивает лениво:
― А-а-а... надоело!
― Кому надоело, кому... ― возражает Пиявка.
― Я не о том, ― говорит Садык, предлагая ломоть подсолнуха. Пиявка протягивает руку, но, почуяв недоброе, убирает ее.
― Бери, дурак, ― Садык кладет ломоть подсолнуха на перилы мостика и, продолжая зевать, говорит о фильме:
― Я его сто раз видел ― ну его!
― Я тоже, ― соглашается Пиявка. ― Надоел. Простое садыковское "дурак", видимо, несколько успокаивает Пиявку, он, правда, все еще с опаской, берет подсолнух и, зажав под мышкой уздечку, начинает грызть.
― В лимане сазанов развелось, ― продолжает Садык, ― их, говорят, бьют вилами.
― Ты развесил уши...
― Что ― нет?
― Рыбы-то? ― Пиявка, кажется, все больше начинает верить в дружелюбие Садыка. ― Рыба-то есть. Плавают бревнами, да попробуй взять. А ты вилами...
― А на удочку?
― Так они, заразы, ни на червяка, ни на что не идут.
― А что?
― Жратвы у них, паразитов, тьма. Вот осман...
― Что осман? ― Садык отломил маленький ломоть подсолнуха, остальную часть как бы нехотя протянул мне ― ясно, что он усыплял бдительность соперника, готовился нанести коварный удар.
― Османа берут на глубочине. На майского жука, ― будто желая подтвердить мою догадку, мечтательно произнес Пиявка, ― можно на белого червяка… заморыша. Сейчас "коты" пошли, килограммов на десять тянут. Говорят, вытащили "кота"...
― Было бы что тащить.
― С лодками дрянь... ― только и успел сказать Пиявка. Садык бил наотмашь, и удар пришелся по щеке.
― Ты что? ― успел крикнуть Пиявка и закрыл почему-то голову руками. Садык же, воспользовавшись растерянностью, тем временем нанес ему удар в подбородок, еще, еще... При этом приговаривая:
― Знаешь за что? Втроем меня метелили ― забыл?! Забыл?
Он норовил попасть в нос ― один из ударов достиг цели, и я, увидев темновато-розовую кляксу между пальцами Пиявки, его странное бездействие ― а ведь Пиявка, ртутный пацан, считался едва ли не лучшим драчуном среди сверстников, ― увидев в сущности не драку, а избиение, встал между ними, с трудом разжал руку Садыка, намертво вцепившуюся в Пиявкин чуб, оттолкнул Садыка, крикнул Пиявке: "Беги!". Тот затравленно поочередно оглядывал нас, выждал повторное: "Беги!" и рванул через мостик.
― Ты заодно с Пиявкой? Зачем? ― вырвавшись из моих объятий, Садык заговорил суматошно, в сердцах и зло. ― За него, значит! Профессор! А если я тебя самого! А? Хочешь?
Но, чуточку позже, поостыв, уже хвастался:
― Ну, как я его отметелил?
А войдя в раж, вовсе разошелся, стал припоминать подробности избиения, учить:
― Лучше бы, профессор, так...
Он изобразил удар наотмашь, калганом, ногой ― прыжок, туловище отклонено назад, ноги в прыжке пытаются достать воображаемого противника... Садык ― человек, посетивший мир взрослости, на глазах преобразился в моего сверстника...
Но будто опрокинулось время ― поля, стерня, ежедневно пыльные улицы, безлюдные проулки ― все-все пропитало холодное, декабрьское; земля потяжелела, холодным расплавленным свинцом кое-где лежал лед, сквозь плотный воздух натуженно пробивались голоса, цокали об лед копыта лошадей...
А вот Садык лупит вовсю под бок коня ― Рыжая несется по свинцовому шоссе. Я снова пытаюсь войти в шкуру другого человека ― Садыка.
И вот уже Садык ― я. Я ― Садык.
Скачу ― куда? Не все ли равно! Мимо проносятся избы, люди, деревья, и все ― и знакомое, и незнакомое ― будто вместе со мной отныне в мире с другим измерением, иными особенностями.
Но как замечательно устремлена вперед Рыжая.
Во дворе сельского клуба, у кряжистых застолетних тополей, стояли группки мальчишек ― как здорово, что они видели бешеный бег Рыжей! И меня, слившегося в едином порыве с Рыжей! Впереди ― двое всадников. Каких-нибудь пятьдесят, тридцать, десять метров отделяли меня от них. И вдруг, всколыхнувшись, Садыков мир во мне замер: я увидел во всадниках, мужчине и женщине, роковое ― краешек своей судьбы.
Сбоку ― поблекшие жилые строения. У ворот обговаривали дела незнакомые люди. Круто уходила вниз насыпь шоссе... Но ― нет, нет! Того, что должно последовать в следующий миг я не желал, все во мне восстало против этого. В самом деле, что смерть? Ничего? Но тогда что "ничего"? И, главное, зачем ничего? И я поспешно "вышел" из Садыка.