А вот еще один фрукт. С ней в палате лежит шестидесятилетняя Александра Павловна со стрессовым недержанием мочи. Сквозь ее тревожный, дерганый сон прорываются мысли об утренней операции TVT-O. И о последующих днях. Как скоро она сможет вернуться к работе? Александра Павловна всю жизнь проработала медсестрой в педиатрическом отделении, всю жизнь безостановочно бегала, была всем нужной. А сейчас ее тело бесполезно лежит и подтекает, как мягкий гниловатый банан. Ей кажется – еще чуть-чуть, и кожа начнет покрываться темными пятнами гнили. Нужно срочно вставать, думается Александре Павловне сквозь сон, срочно бежать на работу. Не оставлять там одну Галину Витальевну и всех остальных. Нужно срочно жить, суетиться, не загнивать в липкой лужице собственного бездействия. И Александра Павловна просыпается окончательно? и широко открывает в палатный полумрак беспокойные глаза, густо обведенные синевой и похожие на засыхающие чернильницы.
Или вот дальше по коридору – Никита, всего-то девятнадцать лет. Появился здесь с разрывом почки. Всего лишь пытался достать с дерева кота – по просьбе соседки тети Юли. И просто сорвался, просто неудачно свалился на край скамейки. Лежал потом несколько минут на земле в липком холодном поту, смотрел в обморочно-голубую небесную гладь. Смотрел на пугливую и в то же время любопытную морду кота среди густой листвы, насквозь пропитанной солнечным светом. Смотрел куда-то дальше, на недостроенные высотки, на котлованы, на прошлую и будущую весеннюю грязь у автобусной остановки и в набитом автобусе, на прилавок продуктового магазина, где работает грузчиком; на внутренности складского помещения, пропахшего прогорклым подсолнечным маслом; на собственный подъезд, наполненный острым прелым теплом. Думал о том, что через два дня собирался ехать в Москву. Не за чем-то конкретным и не к кому-то в гости. А просто в Москву. Чтобы сменить котлованы, автобусную грязь и запах прогорклого масла на что-то иное. Попытаться сменить.
Все эти люди существовали отдельно друг от друга, каждый со своей маленькой индивидуальной болью. А потом вдруг боль у каждого стала чуть сильнее – и вот они объединились этой больницей. Вера, конечно, сейчас не помнит точно, как кого зовут. И не знает наверняка, откуда, из каких конкретно глубин проросли их боли. Но разве это важно? Все они похожи, все бесконечно повторяются, возвращаются в разных телах и с разными именами в непрерывном болезненном круговороте. Для Веры все они давно слились в сплошной поток чужой боли. Но чужая боль от этого не стала для Веры далекой, не превратилась во что-то рабоче-будничное, прохладное. Спустя годы мучительная изнанка чужих жизней все еще отзывается глубоко внутри Веры. Просто к ней, как и ко всему, можно почти привыкнуть.
Но сейчас, выходя на пустынную больничную лестницу, Вера внезапно чувствует, как за ребрами сжимается тонкий щекотный сквозняк. Хотя тяжелый жар из тропического сна все еще как будто преследует ее, обволакивает духотой. Жар тянется вдоль ступенек и сально блестящих стен, но внутри Веры возникает чтото неумолимо промозглое, холодящее. Она уже смутно догадывается, что значит этот внутренний сквознячок. Догадывается чутьем, но пока не хочет осмыслить. Оттягивает момент неизбежности до последнего.
Нужно просто идти. Просто спуститься в приемную. И провести обычный осмотр. А там уже будет видно.
Когда она пересекает лестничную площадку третьего этажа, переступает через обколотые плиточные квадраты, залитые желтушным светом, и проходит в коридор, сквознячок уже превращается в полноценный скользкий холод. Будто в теплоту Вериной крови пролилось несколько литров подтаявшего желе.
Люба сказала, что ему двадцать восемь лет… Всего двадцать восемь. Что же там может быть такого? Скорее всего, просто эпидидимоорхит. Тогда почему?.. Может, мне все кажется? Мало ли, от переутомления.
Но Вера знает, что ей не кажется. И еще даже до поворота, даже до того, как она видит ожидающего у двери приемной больного, в голове у нее начинает серебристо звенеть колыбельная. Переливаться тихими, но настойчивыми колокольчиками. А когда больной наконец появляется в ее поле зрения, мелодия звучит уже на всю свою невыносимую, оглушительную громкость. Мелодия крошечных пираний, ожидающих трапезы.