– О, – усмехнешься ты. – Ты спрашиваешь об этом меня? Ты рассуждаешь, как мальчишка или как поэт, а я рассуждаю, как женщина. Пусть поэтов судят их возлюбленные, а я знаю одно: после Седа у меня отпала охота любить. Когда я вижу эти пары, прилипшие друг к другу, чтобы ссориться и мучить один другого, меня тошнит. Когда я вижу людей, соединившихся, чтобы делиться друг с другом жалобами и лаяться на мир, меня тоже тошнит. И еще больше меня тошнит от счастливых браков – в них всегда кроется подозрительная мертвечина, что-нибудь такое, о чем и подумать нельзя без мерзости… Я хотела бы полюбить, – вновь улыбаешься ты грустно, - но я узнала достаточно, чтобы меня можно было обмануть, а полюбить меня кто сможет?
СПИ, СЕСТРА, спи. Ты права, конечно. Мы живем в проклятое время, когда люди утратили вкус к стихам и разучились любви. Это одна из стадий нашего исчезновения, как исчезновение любезностей из речи, десертов из меню, песен из праздничного застолья, семейного тепла, нежных привязанностей.
И вот я вижу девушку-олигофренку, которая третий год шатается под окнами казармы, и иногда вечером солдаты пожарной части приоткрывают ворота с красной звездой и проскальзывают с ней за забор ближайшей стройки, а утром она с обязательностью появляется вновь и ходит, и на лице ее – вот что характерно – не читается ровным счетом ничего, даже сластолюбия, только, быть может, некоторое неясное выражение поиска, которое бывает у озабоченно нюхающего землю животного. Я думаю о ребятах, которые ходят с ней, они ведь, наверно, славные ребята, они носят серебряные каски и тушат клубящиеся малиновым огнем пожары, они, победив огонь, смывают копоть с обожженных лиц. Наверно, они пишут домой прочувствованные письма, хранят в чемоданчиках фотографии невест – неужели они прельщаются жалкой любовью идиотки? Неужели они согласны считать ее женщиной, а то, что случается между ними, – любовью? Увы, согласны.
Ты права, сестра, скучно, скучно! Но и это, скажу я тебе, не самое грустное: в конце концов эти мальчики сами воспитаны в суровой, не знающей никакой пощады к нежным чувствам атмосфере социалистической родины. Петрарка как личность не близок им, а Лаура не близка как женщина, они, по сути дела, не доросли до любви, им хочется доказать друг другу, что они мужчины, и они думают, что это можно сделать, овладев идиоткой в сыром подвале, скрипя сапожищами по рассыпанным на полу катышкам керамлита. Они еще слишком молоды, сестра, чтобы осознать всю жалкость, все ничтожество своей победы.