Жаль только, артисты в этом цирке были довольно пожилыми, и, если бы жители города так не истосковались по веселью и зрелищам, они бы заметили, что трюки даются циркачам с трудом. Впрочем, их не волновали чужие беды, и, если бы во время исполнения очередного номера какой-нибудь циркач погиб, их это лишь позабавило бы. А то, что артисты уже не блистали юностью… что ж! Каждый должен зарабатывать себе на хлеб, как умеет.
Каждый вечер публика прибывала и прибывала в шатер. Горожане ходили всей семьей, ведь плата была на удивление дешевой, а с бедняков циркачи и вовсе не брали никакой платы. Дети были в восторге от гимнастов, взмывавших под купол шатра (к слову, они единственные из всей труппы были молоды), и восторженно визжали при виде фокусника, который мог наколдовать голубя в своей потрепанной шляпе или распилить напополам свою ассистентку. Но каждое представление заканчивалось так быстро, будто следом за диковинными существами вроде Женщины-С-Бородой или за представлениями гимнастов должно было следовать ещё что-то. И это смутное ощущение недосказанности заставляло зрителей возвращаться снова и снова.
Однажды особо терпеливые зрители были вознаграждены.
Фокусник откланялся и удалился с арены, и, отодвинув занавесь, перед зрителями предстал юноша. Невысокий и стройный, он крутил в руках флейту. Затем поднёс её к губам. Тоскливая, зовущая мелодия поднялась к потолку шатра, выворачивая души даже самым черствым, заставляя поджимать губы и украдкой вытирать слёзы. Это была песня ребёнка, тоскующего по дому. Песня одиночества - такого холодного, что фантомный ветер начинал гулять между рёбер. Песня, за которой хотелось идти, лишь бы тому, кто написал её, не было так больно, чтобы он не чувствовал себя таким потерянным и разбитым.
Зрители замерли. Их взгляды были обращены на юного музыканта. Некоторые женщины всхлипывали. А дети завороженно слушали мелодию, которая лилась и лилась, западая в самое сердце. Слушал мелодию и Ганс, юный сын мэра казначея, и музыка заставляла его печалиться о странах и землях, которые ему никогда не видать, но которые могли бы стать его домом.
Флейтиста провожали аплодисментами, такими бурными, что от их грома мог бы рухнуть шатер.
*
Маленький Ганс мирно спал, когда в его сон вновь ворвалась мелодия. Она звала, она тосковала, она грустила. Ганс распахнул глаза, но музыка не утихла - наоборот, казалось, она заполняла всю его детскую. Он спрыгнул с постели и подошёл к окну, выглянул наружу - и увидел музыканта из бродячего цирка. Он стоял на улице, залитой лунным светом, и музыка струилась из его флейты. Теперь она не тосковала, но звала за собой.
Как завороженный, Ганс перелез через подоконник и, как был, босиком, побежал к музыканту. Но тот не стал его ждать, а развернулся и направился прочь. Он спускался по улице, а Ганс торопился за ним. Торопился и никак не мог догнать.
Мелодия летела над городом, поднимаясь к равнодушным, холодным звездам.
*
- Я выполнил то, что обещал, - Флейтист кивнул головой в сторону Ганса, спящего на сундуке, покрытом толстой периной. На нескольких других детей, что спали на соломе в углу шатра - Выполни и ты.
Хозяин цирка сощурился, придирчиво оглядывая троих мальчиков и одну девочку - все в возрасте до семи лет, все хорошенькие, как куклы. Даже те, что не очень-то богато жили, выглядели очаровательно. Затем пожал плечами.
- Ты прав. Но куда ты пойдешь? Ты не помнишь даже собственного имени… Флейтист, - он фыркнул. - Всё, что у тебя есть, ты получил здесь. В моем цирке.
- Я придумаю себе имя, - стоял на своем юноша. - И я вернусь домой, в Гамельн.
- Ты бродишь с нами уже триста лет. Твоя семья давно сгнила в земле. Из тех, кого ты мог бы вспомнить, никого не осталось.
Флейтист сжал в руках свою флейту, будто намеревался сломать её, но она даже не хрустнула. На мгновение его красивое, тонко выписанное лицо скривилось, потом он справился с собой и взглянул в желтые глаза хозяина цирка.
- И всё же ты обещал, что, если я отыщу себе замену, я смогу уйти домой. Я нашел замену и себе, и ещё нескольким твоим пленникам. Отпусти нас. Исполни своё обещание.
Хозяин цирка сложил руки домиком. Ещё раз оглядел Флейтиста и поморщился: ему не хотелось отпускать мальчишку. Из всех Флейтистов он справлялся лучше всех. Приводил ему новых артистов взамен дряхлеющих и умирающих. Развлекал народ на ярмарках, а после - на цирковых представлениях. Он нравился людям, и никто никогда не заподозрил бы его в причастности к пропажам детей в городах.
Они были осторожны. Не больше трех или четырех детей в каждом городе. Людям всегда нужны были хлеб и зрелища, а хозяину бродячего цирка всегда были нужны частички их душ. О, конечно, он не был Дьяволом, и полностью их души ему не были нужны, но часть их, отвечавшая за любовь к наблюдению чужих унижений… о, да. Он ею питался. И деньги были ему не важны. Он скопил достаточно, чтобы худо-бедно содержать свой цирк и заменять своих циркачей, когда требовалось.
Ему всегда были нужны новые артисты. И ему всегда нужен был Флейтист.
- Ты уверен, что юный Ганс сумеет играть так же, как ты?
- Он научится.
Хозяин цирка задумчиво хмыкнул.
- Будь по-твоему. Отправляйся домой, Флейтист из Гамельна, но всегда помни, кто сделал тебя тем, кто ты есть.
Маленький Ганс шевельнулся во сне - новый Флейтист, чья игра будет смущать людские сердца и уводить детей в темноту, где цирковой шатёр станет им тюрьмой на долгие-долгие годы. А горожане, что утром обнаружат пропажу своих детей, не найдут и бродячего цирка - только оставшиеся яркие флаги будет трепать ветром.
По дороге, ведущей прочь из города, шёл юноша, и путь его лежал в город, который он однажды покинул.
========== Шрамы ==========
На коже появляется алая полоса, будто по ней кто-то полоснул ножом или лезвием бритвы. Края пореза расходятся, выступает кровь, а я стискиваю зубы от боли. Каждый шрам, остающийся после такой раны, напоминает мне, что я вновь не уберег, не уследил, не помог. На моем теле навеки остаются следы моих неудач.
Глубокий, застарелый шрам под лопаткой — это Кэссиди. Она видела призраков и не внимала заверениям здравого смысла — всегда уходила их искать, пыталась помочь душам, заблудившимся на границе миров и не добравшимся даже до Чистилища. Душам, у которых осталась сильная эмоция, привязывающая их к миру людей. Однажды она заблудилась там и сама.
Длинный, тонкий, тянущийся вдоль скулы — Морис. Он жил в Париже и никаких призраков не видел, но любил в свои двенадцать лет перебегать улицу в неположенном месте. Обычно я успевал схватить его за капюшон, и мальчишка притормаживал. Оглядывался, недоумевал, кто бы мог остановить его, но, разумеется, меня не видел. В последний раз всё случилось слишком быстро.
Я помню, как Морис упал на асфальт. И помню, как его душа сизоватым дымом растаяла в воздухе осеннего Парижа.
Таких, как я, называют ангелами, но ангелы почти всесильны, они — изначальные создания Бога, а я — всего лишь хранитель. Я сильнее неупокоенного призрака, потому что могу касаться людей и предметов, но говорить с людьми полномочий мне никто не давал. Я лишь могу быть рядом, и иногда — я не успеваю. Человеческие жизни очень хрупки, а смерть всегда ходит рядом с ними. Люди беспечны, и не ощущают её присутствия, но я — чувствую. Рядом с Морисом её тень всегда приобретала форму машины.
Интересно, как выглядела моя? Я не помню.
Хранителями не становятся просто так. Я помню, что я умер, а потом сидел в длинном коридоре, похожем на больничный. Вокруг сновали люди, кто-то плакал, кто-то тихо дожидался своей участи. Мне сказали, что это — Чистилище. Только здесь решается, куда человек отправится после смерти, какова будет его судьба. Меня вот забросили обратно, откуда пришел, только видимым сделать забыли. Сказали, что моя судьба решится, когда хотя бы один мой подопечный не погибнет по собственной — или по моей — глупости, а доживет до старости.