И все-таки новая обстановка, в которой очутился Белый Клык, опять взяла его в обработку. Она смягчала в нем ожесточенность, лепила из него иную, более совершенную форму. В сущности говоря, все зависело от Уидона Скотта. Он добрался до самых глубин натуры Белого Клыка и лаской вызвал к жизни все те чувства, которые дремали и уже наполовину заглохли в нем. Так Белый Клык узнал, что такое любовь. Она заступила место склонности – самого теплого чувства, доступного ему в общении с богами…»
ФАЗА ЧЕТВЕРТАЯ
Стив лежал на кровати и перекатывал язык во рту. Сворачивал трубочкой, пропускал сквозь зубы, поглаживал нёбо. В паху заинтересованно подергивалось и трепетало, но ощущения были не те.
Уже очень давно никто не целовал его вот так… как Баки.
Да и Баки целовал его всего-то… дважды? Трижды? Нет. Тогда, в Бруклине, это точно было дважды за всю… ночь? Нет. Это длилось совсем недолго, в лучшем случае час, а то и меньше.
Баки снимал чердак, скворечник под крышей, продуваемый из всех щелей. Стиву было восемнадцать, и он уже стал сиротой, Баки исполнилось девятнадцать, и он нашел работу, заработка с которой хватало на то, чтобы снять свой угол и жить самостоятельно, еще и помогая семье. Баки зазвал его в гости, отметить новоселье, и вообще он в то время постоянно навязывал Стиву свое общество, считая, что его нельзя оставлять наедине с горем утраты.
Бурбон был отвратительным. Они говорили о чем-то, долго и горячо…
Напились.
…Кровать там была просевшая и скрипучая… Именно поэтому все случилось на полу, куда они кое-как свалили матрасы. Это все, на чем пьяный и до боли возбужденный Стив сумел настоять. В его воспоминаниях все дробилось и прыгало. Вот они сидят и пьют горький виски, который обжигает горло и живот. Стива мутит от одного только запаха, комната начинает качаться, но в груди очень тепло и даже в чем-то по-своему приятно, и он заплетающимся языком упрямо доказывает что-то Баки… что-то очень, очень важное…
А в следующем кадре его памяти они уже целуются. Память не сохранила, кто кого поцеловал первым, но в этом кадре он зачем-то пьяно тычется другу в губы, чувствуя, что ему хочется, сильно хочется, и это так увлекательно, и невозможно нужно. Этот поцелуй уже не был первым, и это было важно, потому что отчаянно хотелось вернуть ощущение и целоваться, этого хотелось до боли, до крика, словно чужими губами он хотел погасить пожар у себя внутри. В этом кадре памяти он пытается поцеловать, промазывает, чуть не плача, соскальзывая мокрыми губами. Пока Баки не берет в ладони его лицо и не целует сам, как надо. Это… волнующе.
Остальные кадры смешивались, накладывались друг на друга…
Они оба были на взводе. Баки раздевал его, целуя в шею. Баки трогал его рукой сквозь одежду и зачем-то спрашивал, делает ли Стив это с собой. Он не сразу понял, о чем говорит Баки, млея от его руки между ног, а когда понял, зачем-то соврал, что да. Это была неправда, но ему было стыдно признаться в этом Баки, хотя он действительно не занимался рукоблудием, считая это унизительным и грязным, недостойным христианина…
Он стал это делать потом. Регулярно. Безнадежно пытаясь оживить ощущения.
Да. С поцелуев все началось. И уже потом, когда все закончилось, Баки приник к нему долгим медленным поцелуем во второй раз. Они лежали и целовались после случившегося. Баки выцеловывал его безвольный рот лениво и благодарно, уже разморенный усталостью, давая ощутить свое счастье.
А Стив… он был пьян и вообще впервые с кем-то целовался вот так, сливаясь ртами, поэтому просто поддавался и плавился от поцелуя. И не только целовался он так впервые…
Баки был первым, с кем у него была связь. И единственным мужчиной, с кем у него была связь.
Если так можно назвать час пьяного, неловкого подросткового секса, от которого из воспоминаний-то осталось сочетание тянущей боли, стыдливой раскрытости и щекочущего скольжения, посылающего волны мелкой, неконтролируемой дрожи по ногам. И какие большие и горячие были у Баки ладони…
Это была ложь. Он помнил. Он помнил все.
Стоило только воззвать к воспоминанию, как оно разворачивалось перед мысленным взором.
Было темно, холодно, страшно и стыдно. И возбуждающе волнительно. Они лежали вплотную, как ложечки; Баки льнул к его спине, дышал в шею, одной рукой придерживая его бедро, другой держал Стива в охапке, просунув руку ему под бок. Было неудобно, но Стив ни за что не сказал бы об этом. Потому что Баки прижимал его к себе, к теплому, большому себе, и жгуче толкался в него там, сзади, широкий и плотный. Там, где раньше ощущались горячие жадные пальцы. Стив прятал лицо, жмурился, стараясь не слишком теряться в том, что Баки делает с ним, и в том, как садняще тянет у него внутри. Было тяжело от веса Баки, когда тот чуть наваливался, стараясь ворваться поглубже, и сперва было больно, очень, а потом, под конец, стало даже хорошо.
Мучительно хорошо.
Было много страха. И любопытства. И доверия. Да, наверное… доверия было больше всего. Потому что даже будучи пьяным, даже в холодной темноте, даже чувствуя саднящую боль в столь постыдном месте, Стив знал, что Баки не причинит ему вреда. Это было какое-то глубинное знание, позволяющее делать все это, не задумываясь.
И идти на все, до конца.
Он помнил, как наслаждение в нем все росло и росло, и ширилось, крепло, переполняло, и Стив не замечал, как вскрикивает в такт толчкам, боясь, что оно разорвет его на части. Наслаждения было слишком много и хотелось, страшно хотелось куда-то его исторгнуть, излить, но он не знал как, и уже не мог удержать его в себе…
Стив кричал от оргазма, высоко и надрывно, выкрикивая свою нестерпимую, невыносимую радость.
Все последующие разы он всегда переживал этот сладостный миг молча, позволяя себе разве что стон.
Он помнил.
Он помнил это. Столько лет спустя – помнил. Даже горький привкус бурбона у себя во рту – и во рту у Баки. Помнил колышущуюся перед глазами темень, полную жаркого обоюдного дыхания и страшного, возбуждающего осознания того, что они взаправду занимаются этим. От горячего хмельного шепота, полного нежностей и пошлостей, от того, как Баки, кусая шею, туго наполнял его сзади, мурашки горячо стекали в низ живота, и хотя ощущения поначалу не были особо приятными, вся обстановка, темнота, руки Баки и бьющее наотмашь сквозь алкогольный кумар понимание «Я делаю это, я делаю с Баки! И он делает это со мной»… Это возбуждало так сильно, что он скулил, горлом выстанывал свое изнурительное желание. И накрывал потной ладонью руку Баки, которая с бедра соскользнула вперед, между его пышущих жаром ног. Эта рука ласкала его, она сжимала и двигалась, и Стив подстегивал ее ритм своей рукой, откровенно демонстрируя, как ему хорошо. Его качало на волнах удовольствия, и так хотелось взорваться наслаждением, прямо в руках у Баки, разметаться, исчезнуть…
И непременно не выжить, чтобы, не приведи Господь, не пришлось смотреть после этого Баки в глаза.
…Утро было ужасно неловким. Хотелось умереть от стыда. Казалось, уже ничто не поможет вновь собрать то, что было, даже обоюдная головная боль похмелья, но Баки и тут его спас. Они сидели рядом на кровати, не глядя друг на друга, Стив с головой укутался в простыню и дрожал от холода и шока, а Баки, уже почти одетый, с мурашками по голому торсу, говорил, что это была случайность, и до чего только нельзя дойти под влиянием алкоголя и сумрака. Что это жизненный опыт. И что дружба всегда будет важнее.
Но что того хуже – он взял ответственность на себя.
Потому что он извинялся. Он просил прощения. Стив помнил, как робко и боязливо Баки коснулся его плеча, и Стив рискнул поднять на него глаза. Баки был очень красив в тот момент. Красив и печален. А он только кивал, как проклятый трус, совсем опустевший, стараясь не выдать, что эти слова падают в него как камни. Они были правильными. Спасительными. И решить все это как-то иначе было нельзя.