Мы бежим по двору приюта. Тут хоть и было просторно, но тяготило чувство, что за нами наблюдают. Пространство резко сужалось и давило. А боковым зрением я ловлю какие-то движения. Кажется, даже старые ангелы открыли глаза. Интересно, правда ли, если кровавые слезы потекут из глаз святых, то быть концу?
Впереди показалась белая короткая лестница, которую обычные люди именуют крыльцом. Она состоит из плитки, я бы назвала ее цвета топленного молока. Когда по ней взбегаешь, то слышен цокот маленьких каблучков наших черных сандалий. И этой стук утопает в рычании Бернарда. Через ступени проходила жизнь каждого воспитанника. Здесь начиналась и заканчивалась история сотни младенцев. Кого-то тут бросал случай, а кого-то собственные родители.
Обменявшись смешками, мы влетаем во внутреннее помещение. Темное чрево. Из-за светлой оболочки, это место можно было спутать с особняком какого-то мертвого богача. Но абсолютно все, как никто другой, мы попадали в холодные стены с ободранными обоями и скрипящими полами. Это червоточина. Черная портящаяся гниль наших рассудков. Наши души здесь умирали, даже не успев сделать первый вздох. Огромные витражные стены на входе резко менялись на серо-голубую краску в обоих крыльях. Нас учат слепо поклоняться. Большинство так и поступят, воображая и выкрикивая, что мы дочери и жены Господа. Что мы его слуги. Рабы слепого верования. Армия забывшихся людей. Все мы должны по выпуску стать готовым материалом. Дорога нам в два пути. Либо лежать на алтаре, либо быть тем, кто занесет нож над жертвой. Быть жертвоприношением, укутанным в покрывало разных цветов с несочетающимися ароматами, нравится мне больше, чем быть безликой жрицей. Даже если бы я и правила над разрушенными пустырями забытого бога, но нас готовят к черно-белому платью и отчищающему грехи огню. Бывшие инквизиторы, мы теперь должны слушать то, что никто в этом мире не исправит. «Убийца? Бог тебя простит». Да умрешь же ты в муках. Это не мысли ребенка.
Помню, иногда, когда мы проходим мимо огромных дверей в подвал, оттуда несет мертвечиной и холодом. Адским. Даже летом. Было омерзительно почувствовать этот запах впервые, по коже бегали мурашки и липкое гадкое чувство. Я никогда не могу избавится от него, когда подхожу к той двери. Порой, у меня возникает непреодолимое желание заглянуть. В какой-то день, прикладывая ухо к двери, нам показалось, что мы слышали стоны. Тихие, просящие, до простоты детские. Я тогда так испугалась, что остановилась лишь, когда выбежала из приюта на улицу. Мне было жутко. Грязные статуи ангелов жгли внутри меня костры, а врата на входе Бернарда обретали смысл эшафота, на котором я уже стояла. Небо словно смеркалось и чернело с этим прилипшим и проникающим вовнутрь запахом. Кисло-сладкий с тошнотворной нотой разлагающегося мяса.
На следующий день по ту сторону было тихо. Фелиссия лишь пожала плечами и сказала, что нам показалось. Но капля чего-то красного под дверью тоже ли показалась мне?
— Фелис, мне страшно, — испуганно прошептала я перед дверью в класс.
Блондинка обернулась. Она всегда улыбается и представляет мир не таким, какой он на самом деле. Может это ее лекарство, чтобы не потерять себя. Чтобы не утонуть во всей этой грязи. Во лжи. Я всегда хотела быть похожей на нее, а может просто хотела знать секрет ее выздоровления. Что-то шептало внутри меня, лучше не знать. Ей доставалось больше всего. К ней придирались. Старались оставить после занятий. Правда не все взрослые этого порочного места. Всего лишь один.
— Успокойся, Габи, — нежно шепчет мне в лицо подруга и проводит рукой по щеке, — Отец Семьюель ничего тебе не сделает. Хочешь я возьму всю вину на себя?
Я отрицательно качнула головой. Волосы рассыпались по плечам. Никогда не хотела, чтобы кого-то ругали из-за меня. Особенно Фел.
Быстрый вздох. Крестик из пальцев все еще живет за спиной. Все равно хуже быть уже не может.
Фелисс толкает рукой дверь и белое зарево ослепляет наши глаза…
— Габриела Мёрфи, Фелиссия Ричардсон, — мужской грубый голос догнал двух у дверей.
Теперь они стояли на крыльце. Трое. Мимолетные и странные взгляды. Габриель казалось, что на нее никогда не перестанут смотреть. Как-будто она из маленькой шахматной фигурки стала большой. Не к месту. Она все так же держала край синего платья и чесала локоть правой руки. Ее мечущийся взгляд едва останавливался на мужской темной фигуре и маленькой стройной девочке рядом. В воздухе был едва уловим запах вновь цветущего дерева. Сиреневые цветочки, которые так любила Фелл, вновь источали тонкий сладкий аромат. Дети проходили мимо и подолгу задерживали взгляд на Габ и огромной фигуре церковника. Это злило и пугало одновременно. Его очертания. Они наверняка были такими только потому, что сами воспитанники были лишь детьми.