Потом мы пили с Николаем Вторым и Ритой водку, ели сырые почки и жирную оленью грудинку. Мясо у буюнов вкуснее, чем у домашних оленей, потому что он пасется, там, где хочет, и его мясо хорошо пахнет грибами. После завтрака Николай Второй, как был в кухлянке и кожаных штанах, завалился спать, а я отправился обрезать оленье пастбище.
В тайге перенова. Лиственницы, голубичник, берег ручья покрыты пушистым снегом. Воздух тоже пахнет снегом, и дышится очень легко. В такие дни у меня всегда хорошее настроение, но сейчас его нет. Я насытился тайгой, кочеваньями, вольницей. Хочется в теплую затишную квартиру, интернат, просто в поселок. Меня уже не страшат расспросы о Тышкевиче. Его нет, и куда он девался — меня не интересует. Самое главное, что меня не тянет и на Ханрачан. Буду жить в поселке, как все люди. Ходить на работу, в кино. Съезжу к маме на Украину. Когда вернусь, буду проводить ночи с Зосей Сергеевной. И делать мне здесь совершенно нечего. Я, как и Дорошенко, в этом краю совершенно случайный человек. Нет, я люблю и Риту, и Бабушку Мэлгынковав, и бабушку Хутык, и деда Кямиевче с бабой Маммой, и вообще всех, с кем свела меня здесь жизнь. Но это не мое, и нужно как можно скорее уезжать.
В тундре не принято осуждать за подобные поступки. Когда жена Прокопия на два года застряла в поселке, отношение к ней в стойбище ничуть не изменилось. Говорили об этом, как о свершившемся факте и все. Пусть живет, где ей больше по нраву.
Но она-то оставила здесь мужа, а я вообще — нюча. Чужой!..
Оттягивать время не стоит. Снег хоть и не так глубокий, а сдерживает стадо не хуже любого пастуха. Да они и сами нагулялись и начали сбиваться в стадо. Сейчас Николай Второй запросто справится и без меня. Пусть думает обо мне что хочет, а завтра отправляюсь к наледи, чтобы первым же бортом улететь домой.
А может, я просто испугался? Не откажись дед Хэччо в тот раз ставить палатку у Щербатого перевала, я остался бы вместе с Прокопием и Кокой, и сегодня лежал бы в наледи. Если Прокопий не пожалел Галю, с какой стати ему жалеть меня? Я уже знаю, что это Рита месяц тому назад подговорила деда Хэччо не кочевать к перевалу, а послать с Николаем Вторым меня. Мол, оба охотники, пусть погоняют буюнов. Когда, после кино, пастухи подшучивали над дедом Хэччо из-за его полосатой камлейки, Рита пошила ему такую, что позавидовал Дорошенко. И вообще, она к нему внимательней, чем другие женщины, вот он ее и послушался.
Но до завтра откладывать не пришлось. Возле палатки меня ожидал Толик! Оказывается, он уже побывал у моего охотоведа, сдал ему пушнину, бивни мамонта и несколько мешочков желчи. За это ему выдали новехонький «Буран» с запасными гусеницами, карабин и патроны. Сейчас их стадо пасется в какой-то сотне километров от нас. Услышав по рации о случившемся, он прицепил к «Бурану» нарты, усадил в них бабу Мамму и привез к стоянке бабушки Мэлгынковав и бабушки Хутык. Оставил ее у наледи и через полчаса уже пил чай с Ритой, которую хорошо помнит по интернату.
Толик настоящий абориген и должен уметь сдерживать чувства, но мы тискались так азартно, что напугали этим Риту. Тут же постановили уезжать, не ожидая Николая Второго.
Пока Рита собирала вещи, я с Толиком набивали мешок вялеными хариусами. Пусть после похорон отвезет гостинец деду Кямиевче, бригадиру Коле, Элиту и Абраму. Более того, они и в этот раз не забыли меня, и возле наледи меня ожидает полный рюкзак всяких подарков.
…Лежу в яранге бабушки Хутык, смотрю через дымовое отверстие-ханар на Полярную звезду и прислушиваюсь к долетающему сюда гомону. Рядом яранга бабушки Мэлгынковав, там у Прокопия и Коки собрались гости. Лишь выпал снег, бабушка Мэлгынковав сняла палатку и поставила ярангу. Последние дни оба оленевода проведут в этом жилище. Сейчас они «спят». Обоих положили на прежние места и, если бы раньше между ними раньше не спал Павлик, убийца и его жертва лежали бы совсем рядышком. А так, осталось свободное пространство.
Они пока в той же одежде, в которой погибли, и лежат под теми же замызганными одеялами. Завтра их будут переодевать. Для этого женщины из нашего стойбища и еще несколько прилетевших из поселка женщин выделывают белые оленьи шкуры, мнут нежные и пушистые, как свежевыпавший снег, пыжики, шьют похоронные одежду и обувь. Работают не торопясь. После завтрака часа два-три позвенят скребками, постучат кроильными ножами и все. Больше работать нельзя — грех!