Он весь выпрямился, бросая свои энергические фразы как бы вызов orbi et urbi[7] и подчеркивая их характерными жестами десницы. Этот неисправимый идеалист как будто заматорел в своей упрямой бодрости. Проходившие годы не изменяли его судьбы, но не могли ничего изменить и в его настроении. Люди приезжали на его глазах, раскисали, падали духом, потом уезжали, а он оставался все таким же непоколебимым.
Рыбковскому стало легче. Он чувствовал себя так, как будто побывал под холодным душем.
— Ладно! — сказал он. — Может, и твоя правда!
Он выдвинул из-под кровати высокий ящик, обитый кожей, и стал рыться в нем, собирая вещи, необходимые для предполагаемой поездки.
— Обедать меня не жди, — сказал он, — я уеду в Столбухино.
Беккер кивнул головой в знак одобрения и опять взялся за штаны. Он вырезал ножницами огромную дыру и теперь собирался вставить заплату другого цвета, величиною почти в квадратный фут.
Через несколько дней на речном берегу у Нижнепропадинска можно было заметить необычайное оживление.
Толпа народа, по крайней мере, человек в двадцать, если считать женщин и мальчишек, стояла на берегу. Длинноногий писарь, похожий на огородное пугало, то и дело взбегал вверх по косогору, скрывался между городскими избами и вскоре возвращался обратно.
Очередная почта в Среднерецк готовилась к отходу. Неуклюжий карбас уже был спущен на воду, и четверо гребцов усаживались на скамейках, примащиваясь половчее к веслам. Рыбковский тоже уезжал. Он сидел на корме с кормилом в руках. Старый придурковатый Кека, которому собственно надлежало держать корму, важно сидел среди карбаса на куче узлов, наслаждаясь бездействием и стараясь придать своему лицу соответственную степень важности.
Колония пришельцев тоже была на берегу в полном составе. Даже Шихов со своими чадами был налицо. Только Сара Борисовна с грудным младенцем осталась дома.
Марья Николаевна стояла впереди всей группы. Лицо ее казалось бледнее обыкновенного. Кранц попробовал было подойти к ней, но она встретила его так сухо, что он мгновенно ретировался. Церемониал прощания уже кончился, но публика еще стояла на песке и смотрела на карбас, который медленно волокся по мели.
— Толкай, толкай, — кричали гребцы, — на реку!
Рыбковский вместе с другими толкался, изо всех сил упираясь веслом в вязкую тину. Наконец, карбас очутился на вольной воде.
— Отчаливай! — закричали передние гребцы. — Пошел! Пошел!..
— Прощайте, господа, — кричал Рыбковский, — не поминайте лихом!..
— Ух, ух! — кричали гребцы, подгоняя друг друга. — Поца, подь, подь!
Все крики, которыми ямщик погоняет собачью упряжку, раздавались над водой. Между правою и левой гребью на носу и на корме началось отчаянное состязание в силе гребки. Карбас быстро уплывал вдоль песчаного берега.
— Прощайте, господа! — еще раз крикнул Рыбковский издали. — Беккер, прощай!.. Марья Николаевна!..
Публика на берегу дружно откликнулась, потом поплелась наверх. Через две минуты у воды уже никого не было. Только Ратинович остался и, прикрыв рукою свои белесоватые очки, смотрел вслед исчезавшему карбасу, мелькавшему как чайка в дальнем блеске речных волн. Быть может, он думал о том, что, за удалением главного соперника, он может выступить более деятельным претендентом на драгоценный приз, и ничто не может помешать его удаче…
Среднеколымск, 1897 г.
Рыбаки
«…Ибо они были рыболовы… И говорит им:
„Идите за мной, и я сделаю вас ловцами человеков“».
Их было трое. Они сидели среди широкой речной косы на мокром песке, поджав ноги и опираясь спинами друг на друга. Было так темно, что за пять шагов их группа, наверное, показалась бы кучей сплавного хвороста, случайно нагроможденного на косе последней прибылью воды. Впрочем, смотреть было некому, ибо на косе не было ни одного живого существа кроме этой группы людей. Тот из них, чья спина была шире всех, сидел сгорбившись, и, отвернув обмерзшие полы кожаной рубахи, сжимал свои руки между колен. У него зябли пальцы, и он старался отогреть их хоть немного этим импровизированным способом, но ноги его были мокры, далеко выше колен, и из его стараний ничего не выходило.