Промышленники были забрызганы водой до самого ворота. На рукавах, которые то-и-дело погружались в воду, образовалась такая твердая кора, что она стесняла движение рук. Очистка невода подвигалась очень медленно, так как каждый аршин сети нужно было, очистив от рыбы, тщательно промывать в воде, чтобы удалить песок и слизь. Какая-то вертлявая щука завила вокруг себя целый клуб, предварительно набив полон рот изодранными нитями ячей, и они насилу распутали ее, прорвав при этом в доводе большую круглую дыру. Сельдятка, попавшая в ячеи с наружной стороны, то-и-дело уходила, но добычи было много, и они не обращали на нее внимания.
Наконец, вся рыба была убрана, и они повели лодку на бечеве вверх, против течения, на место замета. Барский сидел на корме, чтобы не давать лодке садиться на мель. Двое других торопливо шли берегом, натягивая бечеву плечами изо всех сил, для того, чтобы согреться напряжением усилий, и в то же время, просунув руки под одежду, старались отогреть у собственного тела свои покрасневшие пальцы.
Следующая тоня началась почти без отдыха. Рыба ловилась в темноте несравненно лучше, и нужно было воспользоваться как можно продуктивнее временем, оставшимся до рассвета. Когда они в третий раз вытащили добычу на берег, туманное утро забрезжило, наконец, над рекой. С противоположного берега, где немного повыше лежала заимка, то есть группа рыбацких избушек, донесся стук деревянных поплавков, падающих на борт лодки. Там копошились люди, собирая снасти и приготовляясь выехать на смену очереди. Товарищи поспешно отправились метать свою последнюю тоню. Быстро становилось светлее и ярче. Густой туман тяжелыми клубами опускался на гладкую воду, на реке попрежнему ничего не было видно, но вверху сквозь редеющие облака уже промелькнули первые клочки синевы. Верхушка круглой сопки на противоположном берегу слегка начинала золотиться. Можно было ожидать, что погода совсем разгуляется.
Когда промышленники снова вытащили невод на берег, из молочного тумана на реке внезапно вынырнула лодка и, разгоняемая сильными ударами весел, далеко проскочила вперед по прибрежному мелководью. Новые промышленники вышли на берег. Их было трое: старик и две женщины. Они были одеты в такие же странные, полукожаные, полумеховые одежды; только на женщинах поверх кожаных штанов, заправленных в высокие сапоги с мягкой подошвой, были еще короткие синие юбки, высоко подобранные и подвязанные веревкой пониже пояса. Старик был маленький, безбородый, с тусклыми глазами и растрепанными седыми волосами, вылезавшими из-под платка, повязанного по-бабьи, по обычаю туземных жителей. За щекой у него была табачная жвачка, и он постоянно цыркал, обнажая беззубые десны и разбрасывая направо и налево тоненькие струйки черной слюны. У одной из его спутниц было широкое темное лицо, похожее на измятую лепешку, и плоская длинная фигура, как будто вырезанная из доски. Другая была моложе и больше походила на женщину. Ее лицо, тоже круглое и смуглое, напоминало цыганку и не без кокетства выглядывало из-под алого платочка, подвязанного под подбородком.
— С пйомусйом, Иййя Осипович! (С промыслом, Илья Осипович!) — сказала она, делая ударение на «о» и приветливо улыбаясь Барскому, который относил в это время в лодку десяток крупных рыб, поддев их под жабры пальцами обеих рук, по рыбе на каждый палец. Товарищи его возились над укладыванием невода в лодку.
— Спасибо! — ответил Барский, взмахивая руками и сбрасывая добычу на дно лодки со всех десяти пальцев.
Ему тоже было приятно видеть эту смуглую девушку, лицо которой было постоянно весело, а маленькие, но крепкие руки могли поспорить в управлении веслами с любым мужчиной.
— Каково пйомушйяйи? (Каково промышляли?) — спросила девушка. Сюсюкающие звуки местного наречия звучали в ее устах мягко, как детский лепет.
— Хорошо! — ответил Барский не без некоторой гордости, поворачиваясь к берегу и указывая на кучу рыбы, лежавшей поодаль.
Она была так велика, что старая белая палатка, брошенная сверху, не покрывала всего, и крайние рыбы выкатывались вон, к великому удовольствию чаек, которые назойливо вертелись кругом и успели выклевать глаза нескольким, подальше откатившимся максунам.
— Слава бог! — сказал старик, подходя к чужой лодке и заглядывая внутрь, чтобы определить удачливость последней тони. — Еды много! Рыба, еда!..
— Еда! — повторил Барский, продолжая разглядывать кучу на берегу.
Припадок ночного малодушия по поводу Неаполя и цитронов отошел куда-то далеко, и он чувствовал себя в настоящую минуту таким же непосредственным сыном природы, как и стоявшие перед ним туземцы. Он ясно читал простые и бесхитростные побуждения, наполнявшие душу этого старика и девушки, и ощущал, что и в его душе навстречу им поднимаются такие же простые и сильные чувства.