— Не половишь, не поешь! — сказал старик, приводя один из любимых местных афоризмов.
Гуревич, покончив работу у лодки, подошел к группе и достал из кармана кисет с махоркой и лоскут газетной бумаги, собираясь свернуть собачью ножку.
— Очень просто, — продолжал старик. — Еда — беда! Голодом насидишься.
Барский и Гуревич переглянулись. Их называли в среднерецкой компании «рыбными патриотами», и они, действительно, любили эту жизнь на промысле именно за ее первобытную простоту. Даже в забытом полярном городишке, который лежал на пятьдесят верст от заимки и в котором собралось вместе несколько десятков молодых людей, вообще не знавших, что с собой делать, — жизнь была уже гораздо сложнее и пред’являла вопросы, на которые не всегда можно было найти ответ. Там шли споры о преимуществах физического и умственного труда, о необходимости сохранять свою культурность, о культурном воздействии на туземцев и о взаимной меновой стоимости привезенных с собой товаров и местных продуктов, которую приходилось определять по произволу, за отсутствием всяких законов обмена. Здесь, на тоне, не было ни туземцев, ни пришельцев, здесь для всех была одна нива и одна цель — рыба, вертлявая и живая, норовившая ускользнуть прямо из рук, и нужно было напрягать все внимание, чтобы победить ее проворство и нежелание попасть в котел. Эта борьба с природой была так первобытна, что труд, необходимый для нее, превратился в азартную страсть, заражавшую даже собак, бродивших без привязи по берегу и не без успеха пытавшихся хватать зубами сельдятку в мелкой воде.
Небо совсем просветлело, но мороз еще не ослабел, и обледенелые одежды промышленников попрежнему стояли коробом. Молчаливый суб’ект, немного замешкавшийся у лодки, вышел на берег и, подняв ивовую корзину, лежавшую на песке, направился к рыбной куче. Барский поспешил к нему на помощь с коромыслом в руках. Началась деятельная нагрузка лодки, но рыбы было так много, что вся она не могла поместиться.
— Придется еще раз с’ездить! — сказал Барский довольны голосом.
Перспектива возвращаться за рыбой с заимки на тоню не могла иметь ничего привлекательного, но его слишком радовало обилие добычи, чтоб опасаться лишнего труда. Молчаливый суб’ект, сбросив на дно лодки последнюю груду рыбы, вдруг остановился и оперся грудью о борт. Лицо его побледнело, как у мертвеца, синие губы дрожали, и зубы были крепко стиснуты, чтобы остановить предательскую дрожь. Глаза молчаливого суб’екта были закрыты, так как он стыдился своей слабости и не хотел смотреть в лицо товарищу.
— Поедем скорей! — торопливо сказал Барский. — Хрептовский, садитесь на весла, согреетесь!
Хрептовский, перемогаясь, вошел в лодку и принялся с ожесточением ворочать веслами.
Лодка, несмотря на груз, так бойко перебивала течение, что через десять минут уже была на другом берегу, против заимки, где просушивающиеся невода были растянуты на длинных двойных вешалах, походя на огромные куски грязно-серой паутины. Было совершенно тихо, только легкие поплавки неводов, свободно свешивавшиеся вниз, слабо и мелодично побрякивали, как будто к ним прикасались чьи-то невидимые руки. За рекой, на тоне, раздавался плеск весел очередного карбаса. Где-то в глубине протока громко и тревожно шикал молодой лебедь, один из последних оставшихся, так как почти все лебеди уже улетели.
Заимка состояла из пяти избушек, сложенных из тонких бревен, с земляным очагом посредине и широкой дырой над потолком, куда выходил дым. Четырехугольные дыры окон были затянуты грязными платками, снятыми с голов обитателей. У одной избушки не было даже двери, и вместо нее висела бурая оленья шкура. Это было обиталище только что приехавших промышленников, но прежде чем войти в свой дом, им нужно было переделать еще много работы: вытащить и развесить для просушки невод, перетаскать рыбу из лодки в амбар, вычерпать воду, скопившуюся в лодочном днище. Барский, как только лодка опустела, уехал на другой берег за рыбой, а двое других принялись разводить огонь и варить чай.
Через два часа все трое спали мертвым сном на лавках кругом огня, подостлав под себя оленьи шкуры и кое-какую рухлядь. На очаге тлели огромные суковатые корни, представлявшие ту выгоду, что их можно было не перемещать в течение нескольких часов, не опасаясь, что огонь погаснет. Все свободное пространство над очагом было завешено мокрой одеждой и обувью, вывороченной наизнанку.